Избранное - [29]
Приближаясь к софе, горничная спотыкается о загнутый край турецкого ковра и падает.
Слышен глухой стук упавшего подноса и звон разбитой чашки.
— Свинья! — вскочив с софы, кричит молодая дама.
Кто из них
Из всех статуй в саду самая красивая — Венера, греческая богиня красоты. Беломраморная, на отливающем зеленью пьедестале, стоит она, прекрасная, и широко открытыми глазами смотрит на террасу, где благоухают розы и лилии.
На аллее появляется девятнадцатилетняя девушка. Глаза ее сияют радостью, лицо пышет здоровьем и свежестью.
Она подходит к Венере и дерзко вскакивает на пьедестал, — она одного роста с богиней.
Это восхищает ее. Алебастровой рукой обнимает она мрамор божественной шеи, прижимает свои свежие коралловые губы к устам богини.
Так стоит она мгновение. И каждый проходящий спрашивает себя:
— Кто из них прекрасней, та, из камня, или другая, из плоти?
За толстым зеркальным стеклом в витрине модного магазина стоит красавица, обвешенная нарядными безделушками. Она сделана из воска.
Губы ее неестественно красны, будто на них только что наложили краску; лицо желто-матовое; широко раскрытые глаза неподвижны, мертвы. Но страшней всего брови: ряд жестких волос, далеко отстоящих друг от друга.
Внутри, в наполовину затемненном магазине, дамы покупают тесьму, ленты.
— Барышня! — обращается толстая дама к продавщице. — Достаньте еще с витрины карминные ленты.
Девушка повинуется.
У нее усталая, нетвердая походка. Она широко раскрывает покрасневшие глаза, чтобы не заснуть на ходу. Лицо у нее красивое, но желто-матовое и блеклое; губы красные, но, видать, недавно подкрашены.
Она раскрывает витрину, наклоняется к восковой фигуре и ищет нужные ленты. Вдруг она задумывается и устремляет невидящий взор в пространство.
Так стоит она мгновенье. И каждый проходящий спрашивает себя:
Кто из них ужасней, та, из воска, или другая, из плоти?
Чулочная фабрика.
Входит девушка. В руках у нее дюжина связанных ею шерстяных чулок. Она приближается к старому господину.
Он бросает взгляд на товар и указывает пальцем на молодого.
Молодой хозяин берет в руки чулки — достаточно мягкие; кладет на весы — выдерживают вес; измеряет длину, окружность, ступню — хорошо.
Девушка облегченно вздыхает, протягивает руку за деньгами.
— Секунду! — говорит молодой хозяин. Берет со стола лупу, протирает ее и принимается разглядывать работу.
После длительного осмотра он говорит равнодушно, но достаточно твердо:
— Несколько ниток оборвано, три петли спущены… Три процента долой!
— Но… — пробует возразить девушка.
— Никаких «но»! — прерывает ее молодой хозяин и дает ей ордер в кассу…
Дверь вновь отворяется, входит улыбающийся рыжий человечек.
— Добрый день!
— Добрый день! — отвечает старый хозяин. — Прошу!
Рыжий человечек подходит к старику и присаживается у стола.
— Мой сын! — не без, гордости говорит старик и указывает на молодого. — Купец, — добавляет он, — да еще какой…
— Что ж, хорошо! — отвечает рыжий человечек. — Купцу нужны деньги!
— Деньги! — шевелит старик плечами.
— Пятнадцать тысяч наличными!
— Но одна нога короче, — вставляет молодой хозяин с невеселой улыбкой.
— Чуть заметно, — парирует сват.
— Но все же короче!
— Ну, — замечает старик, — невеста ведь не чулки. Ее не разглядывают в лупу.
Бонця-молчальник
Пер. Р. Рубина
Пала бы в конке лошадь, это вызвало бы больший интерес. И газеты писали бы, и сотни зевак сбежались бы со всех концов города посмотреть на падаль; даже место происшествия и то не оставили бы без внимания…
Но будь на свете лошадей столько же, сколько людей — тысяча миллионов! — несчастная лошадь тоже не удостоилась бы такой чести!
Бонця тихо жил и тихо умер; точно тень промелькнул он в нашем мире.
Когда над Бонцей совершали обряд обрезания, не пенилось вино, не звенели бокалы. К бармицве[39] Бонця не произнес цветистой речи… Он жил среди миллионов ему подобных, как маленькая серая песчинка на берегу моря. Когда ветер поднял его и перенес на другой берег, никто этого не заметил.
При жизни Бонци даже липкая грязь не сохранила отпечатка его ноги; после смерти ветер повалил убогую дощечку на его могиле. Жена могильщика нашла эту дощечку где-то в стороне и сожгла ее, сварив горшок картошки… Три дня прошло после Бонциной смерти, а подите спросите могильщика, где он похоронен…
Был бы на могиле Бонци надгробный камень, его лет через сто, возможно, нашел бы какой-нибудь исследователь старины и имя «Бонця-молчальник» прогремело бы на весь мир.
Как тень промелькнул Бонця. Облик его не запечатлелся ни в чьем мозгу, ни в чьем сердце. От Бонци и следа не осталось.
«Ни дитяти, ни теляти»; одиноко жил, в одиночестве умер!
Если бы не мирская суета, может быть, кто-нибудь и услышал бы, как хрустит под тяжкой ношей Бонцин позвоночник. Если бы мир не был так занят, может быть, кто-нибудь и заметил бы, что у Бонци, живого человека, потухшие глаза и впалые щеки; что даже тогда, когда спина свободна от ноши, голова у него все равно склоняется долу, как будто он еще при жизни ищет себе могилу. Будь людей так же мало, как лошадей, запряженных в конку, кто-нибудь, возможно, и поинтересовался бы: «Куда девался Бонця?»
