Избранное - [90]

Мне стыдно, что между мной и этими мерзавцами есть нечто общее, — я тоже венгр и христианин. Что я скажу, если после войны придется ехать куда-нибудь за границу? Венгр! Как отречься от этого? Но чувство стыда, едва возникнув, сразу исчезает. От негодяев я всегда отрекусь. Люди делятся не на венгров и евреев, христиан и магометан, волосатых и лысых, а на негодяев и порядочных.

Жива ли еще в гетто мать моей жены, которой восемьдесят один год? Мы думали, она умерла. Но пришел однажды какой-то чудак по имени Смук, которому позволяют выходить из гетто покупать продукты и лекарства. Этот Смук знает мать моей жены, он точно описал ее, сказал, где она живет, так что ошибки быть не могло. От него мы узнали, что старушка еще жива. Послали ей кое-каких продуктов, жена написала письмецо в несколько строк. Передаст ли Смук пакет?

Моя мать умерла в возрасте восьмидесяти одного года в ноябре, когда война подошла к Будапешту. Она жила в Кишпеште у моего младшего брата, город обстреливали, мать то и дело спускалась в подвал. Кто знает, какого страха она натерпелась, какие ужасы пережила. Спала, наверно, мало и есть едва уж могла. Потом заболела — кровоизлияние в мозг — и умерла. Я был на похоронах. В памяти навсегда запечатлелся катафалк, на котором она лежала. Лицо было желтым и спокойным. Казалось, она просто уснула, только нос слегка заострился. Я плакал у гроба. Похороны в Кишпеште в ноябре 1944 года! В любую минуту мог начаться обстрел кладбища!

Сегодня большую панику вызвало распоряжение правительственного уполномоченного о снабжении населения. Оно гласит, что дворникам надлежит представить данные о всех имеющихся запасах продовольствия и топлива: угля, дров.

6 января, суббота.

Вчера вечером мы играли в мастерской в карты. В ульти, втроем. В девять игру пришлось прекратить, потому что в убежище казарменный порядок, в девять часов отбой. Я, конечно, не сразу лег: постоял, посидел, подождал, но было скучно, пришлось улечься. Спать вдвоем очень неудобно.

Мастерская — место вполне терпимое. Она довольно просторная, живет в ней несколько человек, устроены они лучше, чем те, что в убежище. Беспорядок в мастерской ужасный. Постели разбросаны, на столах посуда, вилки, ложки, ножи, всякий хлам, предметы быта. Водопровод пока действует. Но кран плохой, вода разбрызгивается. На полу вечно лужи.

Утром я пошел к Г., эти строки пишу у нее. Дома мне не удалось найти места поближе к свету. Слышу гул самолетов. Зловещие, грозные звуки. Словно жуткий механизм ожил, страшно разгневался и движется прямо на нас, чтоб убить. Бухают зенитные орудия, этот звук напоминает лай шакала. Правда, я шакальего лая никогда не слыхал, но хорошо представляю по описаниям. Глухой, короткий, похожий на кашель лай.

Всю ночь моя жена слышала сильный гул. В три часа проснулся и я. Мы оба вышли по малой нужде. Это дело сложное. Мы встали, надели пальто, натянули ботинки и по узкому коридору прошли к выходу в верхнюю часть подвала, где стоит огороженный досками ящик — клозет для женщин и отдельное ведро для мужчин.

Теперь, когда я пишу, снова слышится грохот. Не могу разобрать, орудийные ли это выстрелы, разрывы снарядов или взрывы бомб. Моя жена не спала: услышав непрерывные взрывы, она решила, что нас бомбят.

Рядом со мной на маленьком стульчике сидит четырнадцатилетний школьник по имени Дёме К. и читает роман Книттеля «Тереза». Возле стоит его сестра, она тоже читает, подойдя ближе к свету, к окну. Женщины в кухне что-то готовят; комната отапливается, но печка скверная, холодно.

Один за другим быстро последовали мощные взрывы. Видимо, все же нас и вправду бомбят! Комната временами сотрясается. Я едва могу, едва смею писать. Хорошо бы спуститься домой, в подвал, но разве теперь отсюда сдвинешься?

Я поднялся в восемь утра. Жена осталась в постели. Спал я прескверно. Дёме лучше меня разбирается в звуках боя, он сказал, что я ошибся: нас не бомбят, а всего лишь обстреливают.

Утром в мастерской нам вскипятили чай. Мы пили чай и ели хлеб с жиром. Вообще-то завтракать так неловко. Надо кого-то просить вскипятить воду, ведь жена в постели, я говорил. Нам негде держать продукты, посуду, ножи, вилки. Все лежит под кроватью в трех маленьких кофрах: картофель, джем, сахар, чай, сало и печенье. Хлеб завернут в какую-то одежду. Мои костюмы и белье находятся в квартире Ш. на первом этаже, в чемодане побольше. Все прочие вещи — в нашей квартире наверху. Если в квартиру попадет бомба, все будет уничтожено. Если бомба попадет в магазин, он тоже будет уничтожен. Мы останемся нищими и бездомными. Кто или что нам потом поможет? Уверен, что никто, никакая власть. Нынешним людям, нынешним венграм чужд принцип взаимной помощи. Могу я начать новую жизнь в шестьдесят один год? Вообще человеческое существование висит на волоске. Так либо эдак, но в любую минуту тебя может настигнуть рок. Между прочим, когда нас бомбят, у меня не бывает подобных тревожных мыслей. Осторожность, осмотрительность, небольшое напряжение — и все.

Я вышел в мастерскую, вынес чай, вскипятить воду взялась одна женщина. Затем понадобились кружки, чайные ложечки. С великим трудом раздобыл две кружки, в жуткой неразберихе свое смешалось с чужим. Вымыл кружки под краном, на меня тотчас прикрикнули, чтобы не наливал лужи. Ложек так и не нашел. В кастрюле понес чай в убежище, там мы позавтракали; жена, лежа в кровати, я, присев на край ее. Из-под кровати вытащили завернутый в скатерть хлеб. Там же под кроватью — банка с джемом, покрытая бумагой. Веревочки я не нашел, зато отыскал проволоку и прикрутил ею бумагу. В другой банке лежит кусковой сахар. Чай мешали моим перочинным ножом вместо ложки. Совершать все эти операции пришлось в полумраке, согнувшись, натыкаясь на разбросанные вещи. Чуть наклонишься, и уже кто-то, пробираясь между рядами кроватей, почти тоном приказа кричит: «Позвольте!» После завтрака надо все убрать. Да, такова жизнь в убежище во время осады.