Избранное - [91]

Я слышал, что из дома, где живет Г. — сейчас я пишу у нее, — увели двух человек носить трупы и убирать развалины. В городе на улицах всюду лежат убитые. Узнать причину смерти нельзя, но, вероятно, многих застрелили ночью.

Наш подвал на всем своем протяжении двойной. Над нами тоже подвальное помещение. Мастерская соединена с убежищем коридором длиной в пятнадцать шагов. Наше убежище — настоящее подземелье. Сидеть в нем уже само по себе означает быть заживо похороненным. Живет здесь пятьдесят человек. Одна стена убежища, так сказать, внешняя, другая внутренняя. Кровати стоят изголовьем к внутренней стене. Мы забили в балки гвозди, на них висит одежда. Подвал наш сырой, промозглый. Холодно. Большинство жильцов чихает и кашляет. Электричества нет уже с рождества. Сначала жгли свечи, их было много, теперь настала очередь керосиновых фонарей. Но керосин тоже на исходе. Иногда еще попадаются свечные огарки. Кое-кто делает коптилки из стеарина и парафина. А жители подвала — не бедные мещане, они вовремя всем запаслись. Какие же условия в пролетарских домах? Что там едят? Делятся ли там люди друг с другом? А те, кто прячется в подвалах одноэтажных домов? Чувствуют ли они себя в безопасности? Ничего я не знаю. Но мысли эти исчезают, когда над нами начинают гудеть самолеты.

Сейчас раздался мощный взрыв. Даже Дёме считает, что это бомба. Дом сотрясается от непрекращающейся бомбежки. Я отодвигаюсь от окна. Жена, наверное, тревожится, что меня нет дома. Может, думает, что я где-нибудь на улице. А я сижу в ста шагах от нашего дома, но идти туда боюсь. Конечно, и в такое время по улицам ходят люди. Услышав гул самолетов, заскакивают в ближайшую подворотню. Если вблизи раздается взрыв, — пугаются. А минует опасность, сразу становятся бравыми смельчаками и начинают злиться. На евреев. На русских. Перенесенный ими страх не улетучивается, а дает выход безрассудным эмоциям: они жаждут победы и отмщения. За то, что им, героям, милостивым господам, пришлось испытать страх.

Встречаются и предприимчивые люди, которые даже во время налетов совершают большие путешествия. Вчера в нашу подворотню заскочил один такой молодой человек. Он шел в Буду со стороны Восточного вокзала. Осенью и я проделал два-три таких путешествия во время сильных бомбежек. Дела заставили. Повсюду меня останавливали полицейские и начальники противовоздушной обороны, пытались загнать в помещение. Но я не обращал на них внимания и шел дальше. Однажды налет застиг меня на улице Сив. По сигналу тревоги я вошел в большой дом. Там начальником противовоздушной обороны оказалась женщина. Она была раздражена, накинулась на меня, что посторонним, мол, положено не здесь стоять, а там.

— С меня довольно, — сказал я, — лучше пойду на улицу, погуляю.

Потом зашел в другой дом. Этот был со звездой, живущие в нем евреи в подвале не уместились и стояли во дворе. Они посоветовали мне лучше пройти в дом на углу улиц Сив и Аради, потому что жильцов там всего человек десять. Я направился туда. Налет длился час, все это время я просидел внизу в маленьком, чуть больше комнаты подвальчике-бомбоубежище. Это произошло в пятницу. В воскресенье в полдень снова был налет. На дом, в подвале которого я сидел в пятницу, упала бомба. Пробив несколько этажей, она взорвалась в подвале. Точнее, в убежище.

Все в нем погибли.

Г. принесла хлеб от пекаря. Хлеб мерзкий. Повидло из кукурузы, покрытое сухой коркой.

За мной пришла жена, беспокоилась обо мне.

Продолжаю писать дома. На обед был картофельный суп с хлебом. Одна женщина уделила нам немного. Чудесный хлеб! Я съел еще чуточку джема.

Утром был в нашей квартире. Окна настежь, холодно, в ванне замерзла вода. Мы запасли воду, и в банках из-под огурцов она тоже замерзла. Банки лопнули. Прокрадываешься в собственную квартиру, возишься в ней со страхом в душе, а заслышишь вой самолета, без оглядки мчишься вниз, в спасительный подвал.

Время тянется медленно. Чаще всего торчу в мастерской. Иногда поднимаюсь по лестнице к выходу, стою там. Рядом топчутся люди, тоже прислушиваются к обстрелу. Когда доносится гудение самолетов, все бегут обратно в подвал.

Мастерская выглядит странно, словами ее не опишешь, без плана не представишь. Стенные выступы, ниши делят ее на части. Несовершенное, надо сказать, помещение. Вверх на улицу, наподобие широких труб, тянутся окошки с матовыми стеклами. Сейчас мастерская вся увешана выстиранным бельем. Оно висит на веревках прямо над плитой. Не очень-то аппетитно. В любую кастрюлю может накапать.

У нас новый порядок, в подъезде на часах стоят по две женщины. Следят, чтобы посторонние не проникли в дом. Чтобы вор не забрался наверх в квартиры.

Сейчас пять часов. Полтора часа назад на улице у ворот стоял Ченгеи. Нилашист с солдатом схватили женщину-еврейку, которая шла без звезды по улице. Ее повели в ближайшее помещение нилашистской партии. Проходя мимо нашего дома, нилашист попросил у Ченгеи огня и тихо спросил:

— Брат, в этом доме нет евреев?

— Нет, — ответил Ченгеи.

— Спасибо, — сказал нилашист и пошел дальше.

Перед нашим домом стоит несколько обозных машин. Вокруг них крутятся солдаты. Женщина из нашего дома дала солдату мяса и хлеба. Солдата растрогал этот дар. Он хотел было уплатить ей деньги, но женщина ничего не взяла. И заплакала, вспомнив сына, в семнадцать лет ставшего солдатом.