Избранное - [8]

Когда Ану встречали на улице или, проходя мимо дома, видели хлопочущей во дворе, ей кричали тонкими голосами, растягивая слова: «Добрый день» или «Добрый вечер», — никак не называя ее, затем быстро добавляли вполголоса: «Что слышно? Как дела?» — ловко избегая «ты» или «вы». Ана отвечала, как обычно, спокойно и ласково, и тогда женщины, словно невзначай, громко и равнодушно задавали еще один вопрос, не спуская острых глаз с загорелого лица Аны: «А Петря как поживает?» Женщины знали, что Петре не по душе назначение жены заведующей. От Аны это не могло ускользнуть; природная женская проницательность обостряется в затруднительных положениях. И она дружелюбно отвечала: «Хорошо! Работает, как все мужики…»

В бесконечных разговорах, которые велись через плетень или у колодца, женщины слово за словом разбирали все, что говорила Ана. Что же это такое: работает, как все мужики?! Значит, мужики работают, а женщины заведуют? Гордячка! — решили они.

Беспокойство женщин возбуждало и мужчин. Они удивлялись, пожалуй, даже больше, чем женщины, но остерегались обнаруживать это. Подумаешь, какая важность, говорили они. Ведь не полями она заведует, не лесами, не деревней. Тут бы ей, бабе, не выдюжить. Она над клубом хозяйка. А в песнях да танцах и женщины понимают. А Ана к тому же красиво поет и пляшет хорошо. Так что уж тут удивительного? Однако про себя они считали, что мужчина даже и для клуба бы подошел.

Ана понимала, почему переменилось отношение к ней, догадывалась, что странные взгляды, вопросы с подковырками и даже то, что здороваются с ней не как обычно, — все это из-за того, что ее назначили заведующей клубом. И если бы не Хурдубецы и Макавей, она бы чувствовала себя более одинокой, чем в лесу.

А когда однажды Саву Макавей, проходя мимо и завидев ее во дворе, крикнул: «Как с клубом-то дела, соседка? Вот была бы людям радость», Ана уже не сомневалась, что народ не забыл о клубе. Ане нечего было ответить. Она покраснела и только молча теребила фартук.

— Обязательно надо сделать, уж больно хорошо придумано, — добавил Макавей и пошел своей дорогой.

Ана разозлилась. «Сделай, сделай! А кто будет делать? Все только твердят: сделай, сделай, и никто ни разу не пришел помочь хоть бы советом».

Дни бежали один за другим. А она все ждала, что кто-то придет укорять ее или скажет: «Знаешь, Ана, надо то-то и то-то…» — и мучилась этим ожиданием.

Еще с детства она привыкла к определенным житейским правилам. Ее мать, да будет земля ей пухом, не упускала ни одного случая, чтобы не наставить ее: «Руки тебе, работать даны, а не наряжаться… Семь раз отмерь, один отрежь… Не запевай, пока не попросят… Твой дом для тебя свят, но уважай и чужой! Будь чиста, как цветок… Муж, которого тебе судил господь, отец тебе, и мать, и брат, та́к ты с ним себя и веди… Учись у людей только добру, а зло злым оставь…»

Однако старые обычаи теперь уже не годились. Нужны были другие правила, не те, что были приняты в доме ее родителей, не те, что она усвоила мало-помалу от матери и от других людей. Прежде ей говорили: Ана, это — вот так, а то — вот этак… И ей оставалось только пошире открывать глаза и уши, а потом делать, что ей было сказано. И теперь в своем собственном доме, когда разбивался горшок или пригорал обед, она никого не боялась. Это был ее грех. Она ругала себя косорукой, и никому больше до этого дела не было. Сморщит Петря нос, она поцелует его — и опять все мирно. Но, став заведующей клубом, она узнала тревогу, какой раньше никогда не испытывала. Она не сделала ничего плохого, никому не причинила зла — так ей казалось. Но все же время от времени ее пробирала дрожь: вот вызовут и перед собранием утемистов потребуют дать отчет, что она сделала. Она ответит: «Ничего…» — и тогда… Она будто наяву видела, как секретарь организации Тодераш щурит глаза и говорит басом: «То-то и оно, в этом-то вся и беда, что ничего не сделано». Здесь мысли Аны прерывались. От стыда она готова была сквозь землю провалиться.

Так проходили дни Аны, нанизываясь один за другим, словно бусы, и каждая бусинка таила в себе острый шип. А по вечерам, когда возвращался Петря, она должна была смеяться и петь, чтобы он не разгадал ее думы.

III

Установилась ясная погода. Земля подсохла, и люди выехали пахать. Солнце ласкало землю теплыми золотистыми лучами. На поля, с которых убрали кукурузу, ребятишки выгоняли скот — пощипать последнюю травку.

На окне у Аны расцвела герань, и свежие розовые лепестки пробудили в ее сердце чувство, похожее на радость. Она начала напевать старую венгерскую песню, которой научилась у своей подруги. В песне говорилось о длинной деревенской улице, где на каждом окне цветет цветок и только на окошке влюбленной девушки цветок завял еще летом. Ана вздохнула от жалости к бедной влюбленной и вышла во двор накормить птицу. Ее встретило ласковое, окутанное легкой дымкой солнце и тот непередаваемый аромат осени, в котором смешались запахи волглой от долгих дождей соломы, и опавших листьев, и дыма от сжигаемого по садам бурьяна, и запах глины с навозом от свежеобмазанных завалинок.