Избранное - [7]

— Ну, почему ты сердишься? Ведь то, что я буду делать, дорого мне…

Он пробормотал:

— Не оставляй меня…

Ана никак не ожидала, что Петря будет ее умолять. Она бросилась в его объятия, целуя его, и смеясь, и трепеща. Она лепетала бессвязные слова и вдруг, застыдившись, отпрянула назад. Такого с ней еще никогда не бывало. Лихорадочно принялась она стелить постель. Ничего не соображая, взбила подушку, откинула одеяло. Но ее отрезвили приглушенные слова мужа и прозвучавший в них страх:

— Ушлют тебя куда-нибудь учиться…

— Так учиться — это же хорошо…

— А я что буду делать?

Петря не отходил от нее.

— Я вовсе не уверена, что меня пошлют в школу. А если я и поеду, то не всю же жизнь я там пробуду? После школы вернусь домой!

— А там тебе понравится какой-нибудь господин… и…

— Горюшко ты мое, где у тебя разум? Нету там господ. Там все хорошие люди.

— Не уезжай… Не оставляй меня…

— Господи, неужели ты думаешь, я тебя брошу?

Петря схватил ее и в отчаянии стал целовать, вновь погрузившись в бездонный водоворот объятий, куда, словно из неведомой дали, донесся теряющийся голос женщины — чуждый, необычный:

— Петря… лампа… увидят…

II

Недели две все шло по-старому.

По утрам Петря брал сумку с едой и отправлялся через холм в госхоз. Ана шла вместе с ним до вершины холма к ореховому дереву, старому свидетелю их любви. Поцеловавшись и улыбнувшись друг другу, они расставались. Проводив взглядом мужа, Ана возвращалась к своему хозяйству.

О клубе ни один из них не забывал, но в разговорах они осторожно обходили его. Каждый упорно думал о своем. Петря тешил себя мыслью, что Ана забыла про клуб, а она, строя свои планы, тайком радовалась, что муж примирился и, кто знает, может быть, даже будет ей помогать. Каждый верил, что другой про себя уже согласился с его тайным желанием.

Вечером, когда муж, усталый, возвращался с работы, его ждали вкусная еда и ласки жены, поэтому он старался упрятать подальше проклятое беспокойство.

Казалось, что все опять пошло по-прежнему: дунул злой ветер, зарябилась на мгновенье гладь их жизни, но ветер утих, и водная поверхность снова простерлась блестящим зеркалом.

Вечера и ночи опять принадлежали любви, которая сжигала их, как и в первые недели их совместной жизни.

Однако жизнь состоит не только из вечеров и ночей любви. Между ними есть и дни. И дни стали казаться Ане нескончаемыми и бесплодными. Пока она была с Петрей, она знала, что ей делать: не раздражать мужа, оберегать его, словно мать своего заснувшего ребенка. Но днем, когда она возилась во дворе, плела циновки, кормила птицу, ее одолевали сомнения. Она видела, что люди, как и раньше, выходили на поле с плугами, с заступами на плечах, спускались с холма в Кэрпиниш, перекапывали виноградники, собирали сухой бурьян, сваливали его в огромные кучи и сжигали, возили на поля навоз, медленно шагая рядом с суровыми, невозмутимыми волами, — все шло так же, как и десятки лет назад. Для них в этой жизни как будто ничего не изменилось. И безразличие людей причиняло Ане боль: она знала, что для каждого из них она должна сделать доброе дело, но порой ей казалось, что это доброе дело никому и не нужно. Люди забыли о клубе: так радостно и воодушевленно приняли они эту весть и так равнодушно похоронили ее. «Ну и хорошо, избавилась от заботы», — пыталась она убедить себя, но в душе была недовольна. День ото дня в ней росло беспокойство. Ана не очень ясно представляла, откуда оно, но чувствовала, что люди не забыли про клуб.

В такой маленькой деревушке, как Нима с ее редкими хатками вдоль узкой, обрывистой и извивающейся, словно путь пьяного человека, долины, все события — большие и маленькие, печальные и веселые, постыдные и похвальные — происходили на глазах у всех. Здесь люди знали друг друга, словно свою сермягу — каждый стежок и с изнанки и с лица; здесь хозяйка, услышав на другом конце деревни кудахтанье, безошибочно определяла: снеслась пеструшка Розалии Кукует; здесь даже школьники, выгоняя на холм скотину, рассказывали друг другу, как живут. Георгишор Флоря с женой, как она стрекочет, словно сорока, понося его, и как он бьет ее до синяков; здесь необычайные происшествия на долгие годы оставались в памяти живыми и неизменными, и течение времени измерялось этими происшествиями. Все знали, что война началась в тот год, когда Кривой Нэдлаг убил парня из Брецка, потому что от него забеременела Домница, его старшая дочь, а окончилась война, когда Вэлян, муж Истины Выша, повесился от любви к Соломонике, дочери Сэлкудяну, и что аграрная реформа была тогда, когда Саву Макавей вернулся пьяным из Кэрпиниша, распевая на всю деревню:

Пойдем во лесок,

Поцелуй разок,

Милая моя,

Не бойся меня-а-а…

А Мария шла в двух шагах позади него и, сгорая от стыда, ругалась: «Да замолчи ты, старый дурак! Люди слышат!»

В такой маленькой деревушке, как Нима, подобное событие не могло пройти незамеченным: женщина, и вдруг — заведующая! Волновал людей не столько сам клуб, который мог быть, а мог и не быть, сколько этот невиданный случай: необразованная крестьянка, в домотканой юбке и платке на белокурых, заплетенных в косы волосах, с большими шершавыми ладонями, и на вот тебе — заведующая клубом! Читаешь такое в газетах и пожимаешь плечами: бывает, а сам не видал, не знаю. А вот теперь крестьянка-заведующая у всех перед глазами. До вчерашнего дня все говорили ей: «Эй, Ана, что поделываешь?» А теперь как к ней обращаться? Госпожа заведующая? Но ведь она такая же крестьянка, как и они. Ана, ты? Нельзя, все-таки заведующая. А самое главное: кем же она командовать будет, раз заведующая? Вопрос этот не давал покоя женщинам, и особенно тем, которые считали, что язык дарован им природой не для того, чтобы сохнуть без дела, и которых народ по этой причине прозвал трещотками.