Избранное - [6]

— Известно, что легких дел нету. Но раз в других местах сделали, значит, и мы не отстанем. И если Ион Чикулуй сказал — поможем, значит, так и будет. Я только об одном спрашиваю: кому это дело под силу?

— Нам! Утемистам[3], — снова подскочила Мариука.

Ана подтвердила:

— Да. Нам — утемистам.

— Ну что вы болтаете? — Мария Макавей от души рассмеялась. — Как могут сделать такое ребятишки, у которых на уме одни забавы?

— А вот и не ребятишки. Мы — утемисты! — напустилась на нее рассерженная Мариука. Эти слова задели ее больше, чем любые другие. Она, организатор ячейки утемистов, никогда так ясно, как теперь, не отдавала себе отчета, насколько слаба их организация. — Ты же слышала, в газетах пишут, что́ утемисты в Бумбешть-Ливезень сделали? Железную дорогу и мост через пропасть! А мы что же? Хора не сможем собрать? Ну уж извините!

Макавей окончательно рассердился на свою жену. И дернуло же ее ляпнуть этакое! Ему было неприятно, что она думает не так, как он: жена — одно тело и душа с мужем и не должна ему перечить, а если перечит, то выходит вздор. Теперь ему как мужчине с головой нужно исправлять положение.

— Утемисты не то, что мы были в молодости. Я об утемистах плохого еще не слышал. А раз они молоды, почему же им не подумать и о забавах? Пусть в клубе и танцы будут. Одно только ясно: молодежь сама по себе ничего не сможет сделать. Нужно, чтобы была там и голова в сединах.

Теперь Макавей был доволен. Обведя всех глазами, он понял, что с ним согласны и отгадали, кто подразумевается под «головой в сединах». Он улыбнулся с наивным лукавством и, пряча самодовольство, начал шарить на дне кисета с табаком, чтобы набить трубку.

— Значит, и старики придут к нам и помогут, — заговорила Ана голосом, дрожащим от волнения, которое она не могла сдержать. — Мы и не думали что-нибудь без них делать. Клуб ведь не только для молодых. Для всей деревни он делается. Он всем нам нужен.

Время шло. Женщины говорили о своем, мужчины — о своем. Только Петря сидел, не говоря ни слова, а когда Хурдубец нерешительно спросил его:

— Ты чего-то вроде сам не свой? — он махнул рукой, что означало и «да», и «нет», и «оставь ты меня».

* * *

Когда гости разошлись, в комнате наступила тишина. Ана с Петрей проводили их до ворот и вернулись оба продрогшие.

С улицы доносился протяжный, глухой вой налетающего порывами ветра. Натыкаясь на дранковую крышу, он жалобно свистел и, крутясь, мчался между холмами, словно в ущелье.

— Ну и ветер! — ужаснулась Ана, прижимаясь к мужу. Наклонившись к ней, он словно оберегал, защищал ее. Петря был какой-то странный. Ану пугали его глаза, которые упорно и страдальчески смотрели на нее, и она спросила слабым голосом испуганного ребенка:

— Что с тобой, Петря?

Он не ответил. Неуклюже обнял ее и поцеловал, не отрывая от нее взгляда. Охнув, она еще плотнее прижалась к его широкой груди. Потом, положив ему руки на плечи и глядя прямо в глаза, позвала:

— Петря…

Он опять не ответил. Он сжимал ее в объятиях так, что ей трудно было дышать, и улыбался.

— Что с тобой? Ты был такой сегодня вечером, что я даже и не знаю…

Улыбка исчезла с лица Петри. Ана еще ни разу не видела таким своего мужа. Широкая морщина глубоко прорезала лоб, глаза горели. Только теперь она почувствовала всю силу его стальных объятий. Ей было больно. Подняв глаза на него, она испугалась:

— Что с тобой?

Он еще сильнее сжал руки.

— Ана, не уходи!

— Куда?

— Не уходи!..

— Ой, Петря! Не сжимай так, ведь мне больно.

— А ты не уходи… — В голосе мужа звучали мольба и угроза.

Ана осторожно высвободилась из рук, которые не хотели ее отпускать. Недоумение затуманило ее ясный взгляд.

— Разве я куда-то ухожу?.. Никуда не ухожу…

— Не уходи… Зачем тебе заведовать?..

Ана была поражена. Она вдруг поняла: Петря боится!

— Но я же никуда не ухожу! Я здесь буду заведующей.

— Нет!

Ана замолчала и отвернулась от Петри. Она плакала, плечи ее вздрагивали. Вот так же обидно ей было в тот раз, когда отец не пустил ее на танцы, потом когда в государственном хозяйстве противный учетчик не засчитал ей перевыполнение нормы. Но теперь боль была еще сильнее, оттого что обидел ее Петря. И она плакала.

Петря тоже мучился. Она слышала его тяжелое дыхание, частые вздохи. Она понимала, что ему жаль ее, и от этой жалости было еще хуже. Оскорбленная и гордая, она повернулась к нему.

— Почему ты не хочешь, чтобы я была заведующей клубом?

У Петри не хватало сил слышать ее рыдания и видеть слезы, дрожащие на длинных ресницах. Все его упрямство разом исчезло. Но как поступить, он не знал. Ему хотелось бы вытереть эти слезы, но он боялся. Он только смотрел на Ану и думал про себя: «Боже, какая она красивая!» Петрю охватила безграничная нежность к жене. Ее вопроса он не услышал. Он уже забыл все свои невзгоды. Она была здесь, рядом с ним. Больше ему ничего не нужно.

— Отчего ты не хочешь, чтобы я заведовала клубом? — снова спросила Ана.

Петря успокоился. У него было время подумать, но он сам не мог понять, отчего же он не хочет. Так бывает, когда спишь и смутно ощущаешь, что кто-то тебя трясет изо всех сил, а ты во сне еще больше съеживаешься и ничего не хочешь знать, только бы тебя не выводили из сладкого оцепенения.