Избранное - [17]

— Да кто же это был? — спросила одна из девушек.

— Он!

— Да кто, черт побери?

— Молчи! Господи помилуй, не поминай ты его имени, а то разом тут будет. Войдет, будто ветер, потушит лампу, отыщет, кто не совершил крестного знамения, и станет тот немым на всю жизнь, как Чьорушу из Брецка.

С улицы послышались тревожные крики петухов, перекликавшихся на разных концах деревни. Люди торопливо закрестились, бормоча обрывки молитв.

— Я вам говорю, что это он был… Как раз в ту ночь обесплодели все коровы у Мумбака. Мычали, бедные, будто их каленым железом жгли. Это он их доил… А корова, которую он подоит, во веки вечные не даст молока… Господи, спаси и помилуй! Тьфу! Тьфу!

Петре стало не по себе от этой истории, но про себя он упрямо думал: «Была бы здесь Ана, подняла бы вас всех на смех. Ни в каких чертей она не верит. Сказала бы, что Иордан, как всегда, был пьян, вот ему и померещилось…» Но вслух Петря этого не высказал. Встал, попрощался и вышел, моля бога, чтобы застать Ану дома. Следом за Петрей потянулись и другие, поднимались, пожимали друг другу руки, Истина провожала их до двери и желала спокойной ночи. Поднялся и Василикэ Сэлкудяну, сделав знак Фируце. Та послушно последовала за ним. За Сэлкудяну вышли все остальные. И Константин тоже, за которым Истина следила горящими глазами. Когда он проходил через темные сени, она схватила его за руку и горячо шепнула на ухо:

— Останься на минутку…

Константин долго следил за маленькой тенью, удалявшейся при свете луны по тропинке в долину, потом повернулся к Истине, качнувшись, словно пьяный.

* * *

На другой день никто, кроме Аны и Мариуки, в клуб не пришел. Они принесли тряпки и просеянную глину для пола. Ждали, ждали и принялись сами за уборку. Обмели стены и заделали в них дыры, собрали мусор, обмазали глиной пол.

К полудню дом стал походить на больного, которому чуть-чуть полегчало. Он улыбается усталой улыбкой, он долго боролся с болезнью и теперь знает, что наверняка будет жить.

Ана с Мариукой уже собирались домой, мыли исцарапанные, в синяках руки, когда услышали скрип телеги и брюзгливый голос, понукавший волов:

— Ча-а-а! Хо-о-о, ча!

На телеге, доверху нагруженной дранкой и досками, сидел Иоан Поп, председатель из Кэрпиниша. Увидев женщин, он заулыбался и крикнул:

— А я к вам. Это хорошо, что вы работаете.

Вскоре он стоял рядом с ними, пожимая им руки, рассыпая, по обыкновению, шутки. Маленький, тщедушный, подвижной, он вертелся туда и сюда, все осматривая беспокойными глазами, то смущая женщин похвалами, то сбивая их с толку загадками. Потом стал расспрашивать, как идут дела.

— Дела бы шли, — отвечала Ана, — да не с кем их делать.

— А Петря твой? А твой Ион?

— Петря мой сидит, надувшись, дома и молчит.

— А мой не молчит. Сядет возле Петри и через кажный час спрашивает: «Слышь, Петря, что с тобой?»

Обе засмеялись, но лица их затуманились.

— А остальная молодежь? — спросил председатель.

Женщины только пожали плечами.

— Гм! — хмыкнул Иоан Поп и сразу стал серьезным. — А вы их звали?

— Звали.

— И они не пришли?

— Как видишь.

— Так… — Это слово председатель всегда цедил сквозь зубы, когда что-нибудь ему не нравилось. Он вышел на порог и оглядел деревушку.

В узкой лощине, извивающейся насколько хватало глаз, темнели на голых склонах, сгорбившись под камышовыми шапками, домишки жителей Нимы, — точь-в-точь нищие лачуги батраков, что теснились вокруг графских поместий, появившись, словно грибы, после отмены крепостного права. Нима и была деревенькой пастухов и чабанов графа Мариаффи.

Немногие дворы были огорожены, два-три дома стояли под дранкой, паутина тропок связывала один двор с другим, — стожки сена и соломы, кучи дров и ободранных початков кукурузы — все, казалось, раскидано как попало.

После той войны имение графа Мариаффи почти целиком было куплено Кривым Нэдлагом. До этого у Нэдлага земли было мало. Он был прасолом: скупал и перепродавал свиней и скот. Крестьяне из Нимы сами хотели купить графскую землю: они взяли в банке «Албина» деньги в долг и послали Нэдлага, как самого бывалого, оформить купчую. Префектом в то время был свояк Нэдлага. Уж как они там крутили — неведомо, только землю Нэдлаг купил на свое имя. Завел овечьи отары и огромные стада скота. Почти вся деревня на него работала. На самом высоком пригорке посереди деревни поставил он большой дом в четыре комнаты, думая открыть в нем корчму, чтобы ни гроша из жалких заработков местных жителей из его рук не уплывало. Но с корчмой дело не пошло. То ли люди выпивать не любили, то ли не на что было. Проклиная подлых голоштанников, Нэдлаг запер дом на замок, а в сорок пятом году, после аграрной реформы, и вовсе его забросил. Аграрная реформа лишила его выпасов, и он уже не мог держать стада, которые во время войны принесли ему кучу денег. Дом, брошенный кулаком, перешел во владение деревни, и его-то и отдали под клуб.

За последнее время крестьяне немного оправились. Большую часть года они работали на полях государственных хозяйств в Кэрпинише и Чилпише. Были у них и свои полоски земли, полученные по аграрной реформе, держали они по две-три овцы ради сыра и шерсти. Возле домов теперь виднелись стойла, свинарники, копошилась птица. Ребятишки не ходили уже в лохмотьях, на улице звучали песни и звонкий смех девушек, отвечающих на шутки и заигрывания парней.