Избранное - [16]

— А-а-а! — Удивление слушателей вспыхнуло, словно пламя.

— С цыганом?

— С Печей! — возразил рассказчик.

— А Нэдлаг помер, что ли?

— Зачем помер? Спал мертвым сном. Ему Виктория чего-то в еду подмешивала, зелье какое-то ей Сушоайя дала. Нэдлаг ничего и не знал.

— Ну и женщина!

— Да! — повторил рассказчик, ласково, чуть-чуть грустно улыбаясь. Казалось, он весь ушел в прошлое. — Раскрасавица была женщина…

Он умолк. Может быть, там, на затененной стене, мелькнул облик Виктории, женщины прошлого, прекрасной и юной, которую бил нелюбимый муж.

Все молчали, задумавшись, глядя в пространство. Может быть, все видели Викторию и жалели ее, потому что была она молода, красива и несчастна.

— Вот однажды и говорит мне Кривой…

— Тебе?

— Ну да. Батрачил я тогда у Нэдлага. Кривой говорит: «Эй, Ион, я поеду на базар в Рычиу. Может, и не вернусь на ночь». А в Рычиу полюбовница у него была, деньги из него прямо доила. «Приглядывай за всем, говорит, если что случится, кости переломаю». Опасался он насчет Виктории. Знал, что не люб ей. Ну, уехал. А мне что? Напоил скотину, задал корму, прибрался, да и спать. А Виктория вышла в сад и запела. Слушал я и дивился: больно красиво поет. Уж как я любил, когда она пела! Потом замолчала. Я и заснул.

— А Печя пришел… — засмеялся кто-то, радуясь, что угадал.

— Пришел. Поэтому Виктория и замолчала. А тут муж нагрянул. Прилетел, только пыль столбом. Злющий, как дьявол. Заходит в дом, а жены и след простыл…

В эту минуту дверь из сеней с грохотом распахнулась. Ион замолчал. Все повернулись к двери и увидели Петрю Нуку, высокого, мрачного. Удивленная Истина поднялась и молча пригласила его сесть. Петря сел на конец лавки возле стены.

Целый день его грызло беспокойство, потому что утром Ана не пожелала пойти с ним вместе в госхоз. Дома у нее не бог весть какие дела. Так почему же она не пошла? Сам собой явился ответ: из-за клуба. Ана не забыла про клуб, она только водит мужа за нос, обманывает его. Возвращал-он чуть ли не бегом, но дома было темно. Аны не было — он искал ее и у Хурдубецев (Мариуки тоже не оказалось дома), и в клубе, везде. Потом, потеряв всякую надежду, забрел сюда. В сенях услышал о жене, которой не оказалось дома, и так испугался, что ворвался, словно одержимый. И здесь не было Аны, только люди удивленно обернулись, когда он вошел… Все молчали…

Но вот Ион, тихо откашлявшись, стал рассказывать дальше:

— Орет Нэдлаг, будто внутри у него десять чертей подрались…

— Нэдлаг? — невольно вздрогнув, переспросил Петря.

— Угу! Нэдлаг. О нем речь. О нем да о Виктории.

— А… это про первую его жену?

— Ну да.

— Я ее знал… Красивая была, а уж добрая…

— Да… Только ты ведь тогда еще мальчонкой был.

— Ягнят я пас. Она всегда мне тайком кусок совала, чтобы я в поле поел.

Петря умолк. На душе у него посветлело.

— Такая уж она была, эта Виктория… Значит, как сказывал я, кричит Нэдлаг: «Виктория! Потаскуха! Сука ты эдакая!..» Проснулся, выхожу — стоит Виктория у садовой калитки в одной рубашке и босиком. Луна была, будто днем я ее видел…

Петря улыбнулся — больше про себя, — довольный тем, что разутой и в одной рубашке Ион видел Викторию, а не другую жену, которую муж не застал дома.

— Ни слова она не сказала, не улыбнулась. Схватил ее Нэдлаг за волосы, а волосы у нее были белокурые, ниже пояса. Втащил в дом и давай бить. Хоть бы закричала она. А на другой день к вечеру померла…

Все сумрачно молчали, вздыхая.

— И уж такая красивая была женщина. И в гробу была красивая, будто живая. Одели ее в подвенечное платье. Лежит, глаза закрыты, и улыбается. Кто знает, чего она думала… Давно все это случилось. Я тогда еще молодым был. Лет двадцать назад… Много времени с той поры прошло…

— А Нэдлаг что?

— Сухим из воды вышел. Взял он знаменитого адвоката за деньги. Я свидетелем был. Сказал, что он пьяным вернулся да в драке ее и убил. А про Печю не сказал. Ведь я его и не видел. Да он и сам пропал. Ну, я его не стал дожидаться, ушел в тот же день, как похоронили Викторию… Думается мне, что на ярмарке в Брецке, через десять лет, Печя хотел убить Нэдлага, да промахнулся…

Время шло, кудели на прялках стало меньше, веки отяжелели, разговоры затихли.

— Вот ведь, — начала старуха Крецу, шамкая беззубым ртом, — теперь не то что в старые-то времена.

— Ей-богу, — затараторила пожилая женщина с длинным, утиным носом, которая все ерзала на месте, пока говорила старуха, — я вам такое расскажу — креститься будете. Как-то вечером, вот как и сейчас, после уборки кукурузы шел мой мужик из Регины. Только пришел он к Фэрэгэу, возле Чертова пруда, видит, стоит кто-то на Гургуе, одет в черное, по-городскому, на голове красный колпак, и трубка дымится. Посасывает он трубку и идет с мужиком моим, Иорданом, помилуй его, грешного, господи, шаг в шаг. Иордан остановится, и тот остановится. Перепугался Иордан. Сделал три шага, и тот три шага. Встал Иордан, и тот встал. Поднял Иордан руку, и тот поднял. Опять пошел Иордан, и тот пошел. Смотрит он на Иордана и трубку сосет, а глаза у него горят, будто свечки. У Иордана, бедняги, сердце, словно блоха, прыгает. Трясучка напала. Тут петухи на мельнице в Кэрпинише полночь пропели. Вспомнил он, что нужно перекреститься, а руки поднять не может. Тогда он языком крест сотворил. И того словно не бывало.