Избранное - [46]

— Какое жертвище, зачем тебе его искать? — спрашивает Шайо.

— Вроде печи для обжигания извести.

— Сельской или механической?

— Это неважно, — говорит Бабич, — потому что, по сути дела, это нечто вроде плахи, где из живых делают мертвых, из единицы — ноль. Главное, что это идет от древних народов. В жертву приносили детей Молоху, Астарте, Ваалу, чтобы детской кровью омолодить усталые божества. Делают это и сейчас: жертвуют детей, иногда и своих, и себя тоже, чтобы омолодить свое яловое, усталое божество: Человечество, в сущности, не заслуживает никакого уважения.

— Ты все эти дни так хорошо помалкивал, — с угрозой в голосе замечает Шумич.

— Приходилось! — говорит Бабич.

— Хорошо бы тебе и дальше держать язык за зубами.

— Что касается дальнейшего, то у меня особое мнение.

— Ну-ка, послушаем!

— Будущее, — Бабич вертит головой, морщит нос, словно унюхал что-то гадкое, — не так прекрасно, как это себе представляют одни. Издалека им кажется, что оно прекрасно. С таким же успехом можно сказать, как это и делают другие, что прекрасно прошлое. Но я в их россказни не верю, пока не убедят меня самого.

— Давай условимся… — начинает Шумич.

— Если дашь сигарету — можно!

— Дам, но с условием.

— Тогда пусть лучше останется статус-кво, — говорит Бабич.

— Дам тебе две, только помолчи, пока не тронется поезд.

— А потом могу пофилософствовать?

— Можешь, потом не будет слышно. — И он протягивает ему сигареты.

Бабич закуривает и умолкает. Затягивается, выпускает дым, гримасничает. Мне кажется, он делает это нарочно, чтоб на него не смотрели.

Поезд трогается без сигнала. Тихо скользит, словно крадется, набирая постепенно скорость. Я останавливаюсь у окна и смотрю, куда мы едем. У Сеняка поезд замедляет ход, колеблется, тормозит, спотыкается и наконец решительно поворачивает на юг. Видны Топчидер, его тополя, среди зелени кое-где проглядывают крыши. Это кажется невероятным, но нас действительно везут в Грецию. Туда, куда раньше водили наших невольников. Едем не останавливаясь, и это будит одновременно и надежду и страх — я не предполагал, как они зависят друг от друга. Чтобы утихомирить страх, приходится сначала обесценить надежду, это по крайней мере не так уж трудно. И я насмешливо себя спрашиваю: «Значит, ты ждешь, что тебя в Греции осчастливят…» Если там один лагерь, я разыщу Миню Билюрича; если он мне поверит, что я не виноват в том, что остался жив и попал в такую пеструю компанию, то мы сделаем какой-нибудь подкоп и вместе с другими пострадавшими от кораблекрушения, с погорельцами и пасынками нашей мачехи-отчизны и партии, нападем на немцев с тыла, так что им будет тошно…

Поезд катит из долины в долину, сквозь проложенные в кряжах туннели, на юг. Время от времени притормаживает, будто не торопится. У входов в туннели и выходов, вдоль полотна дороги тянутся поля, заросшие, словно терновником, проволочными заграждениями. Установленная спиралями и ежами проволока, пролежав две зимы, заржавела и теперь желтеет и краснеет, как папоротник осенью. Под ней растет ползучий репейник, пырей и чертополох. У мостов сереют, будто покрытые паршой, минные поля, бетонные бункеры с амбразурами и торчащими стволами пушек и наблюдательные пункты с оптическими приборами. Вначале я не задумываюсь над тем, что все это значит и для чего служит, мне только неприятно смотреть на это насильственное соединение геометрии и металла.

Тем временем Радо и Шумич разговорились: диву даются и с воодушевлением расписывают, какой страх нагнало на немцев восстание, заставив истратить на Сербию горы бетона и железа… Во мне это пробуждает другие мысли, болезненные и печальные: если подумать, восстание — дело прошлое, а бункеры отбрасывают длинные тени бог знает как далеко в будущее; восстание — это люди, где-то они сейчас?.. На кладбищах и просто в земле, да еще рассованы по лагерям от Коринфа до Нарвика. Они толкали камень в гору, но он оказался тяжелей, чем они полагали, и покатился обратно, и раздавил их — теперь они под травой и камнем…

Хочется думать о другом, зачем ныть? С трудом представляю себе единственный лагерь в Греции: ограда не такая, как везде, не из колючей проволоки, а бревенчатая, ворота в восточном стиле, среди двора сад с фонтаном, разрисованным радужными цветами. Я отыскал Миню Билюрича, мы оба удивлены, я смотрю на него и не знаю, что сказать. Достаточно ли будет, если начну с того, как меня возмутил расстрел Медо?.. Но ведь началось это не там, а где-то раньше, глубже, давно, может быть, на той стороне. Увидев, как кто-то на той стороне точит ножи и делает из людей машины, мы поспешили сделать из своих автоматы, но безнадежно опоздали и к тому же, наткнувшись на упорный материал, разнервничались и давай валить через пень-колоду…

Мысли мои прерывают люди, торчащие со мной у окошка: их интересуют то одинокая женщина на ниве, то женщина с двумя детьми, то две женщины. Проезжаем небольшой городок, где все женщины в черном. Мужчин, кроме военных, — никого… Наконец им надоедает смотреть и твердить одно и то же, и они спускаются вниз. Никто не спешит занять их место — поняли в конце концов, лучше не знать о том, как живут люди. Часами мы стоим, пропуская товарные составы с юга. В каком-то ущелье из вагонов выпустили по двое, набрать для всех воды. Когда прошел встречный и наш состав выполз из ущелья, солнце уже зашло, сгустились сумерки, надвигалась ночь, и мне показалось, что поезд блуждает пустынными полями. На разъездах он подолгу стоит — ждет зари, а когда надоедает ждать или решает, что не дождется, — выбрасывает сноп искр и двигается дальше. На рассвете миновали горный проход, а утром проснулись уже на запасном пути, в Косово. Рядом стоят вагоны с зарешеченными оконцами, из них высовываются руки и носы, а за ними темнеют костистые, загорелые, заросшие лица — точь-в-точь мы до стрижки, — это, как оказалось, герцеговинцы воеводы Бачевича и фочанцы с кокардами короля Петра