Избранное - [44]

«Смерть тиха и нема, — хвалю ее про себя, — и справедлива. Она одна лишь нелицеприятна, эта великая старая уравниловка. Даже пристрастная, она лишена возможности причинить боль или унизить. Она не сурова. Сурова жизнь, заставляющая царапать, резать, позорить и самому унижаться и брюзжать из-за пустяков. Она умеет обуздать не только голод, тоску, злонамерение и месть, но обмануть даже любовь и превратить ее в ненависть и злобу. Умеет всколыхнуть в нас радужные надежды, пусть они подобны тем гормонам, что весной пробуждают в ослепленных молодых животных любовные желания. Или вдруг поднимает людские массы не стремлением к грабежу, как обычно, а мечтой о царстве свободы — заведет их в неведомые пределы и давай травить псами страха, боли, голода, тоски и унижения, чтобы потом вернуть изнемогшими на круги своя, а то и толкнуть вспять. И так неизменно, начиная со Спартака до спартаковцев, старый Сизиф тщетно толкает камень в гору. Ленин — единственное исключение, но кому дано знать, почему история отступила от правила. А в общем, мир устроен до того мудро, что с этой его собачьей жизнью не порвешь до самой смерти…»

Потом я иду к картежникам — интересно наблюдать, как вертится, и притом насмешливо поскрипывая, колесо фортуны. Его вертят, как вертели до войны, и будут вертеть после войны те, кто ее переживет. На эту фортуну претендуют главным образом штабные крысы, четники из ударных групп, старые четники: фельдфебели, полицейские, пограничники, жандармы, писари и делопроизводители сельских общин. Более года они получали в Колашине ежемесячно жалованье, брали, где возможно, взятки, воровали, что попадалось под руку, спекулировали, пили и ели на дармовщинку и нахватали столько итальянских кредиток, сколько им и не снилось. Запрятав в кальсоны деньги, они обманули албанских грабителей в Митровице, отдав им пустые бумажники. И теперь, окруженные болельщиками, сидят по четверо друг перед другом и целыми днями блефуют.

Вуйо Дренкович обязательный член какой-нибудь четверки. По его лицу не определишь, какие у него карты, и это дает ему явное преимущество перед другими — слава о нем растет, затмевая все прочие. Болельщики рассчитывают научиться у него выигрывать, чтобы потом жить безбедно. И они весело потирают руки, глядя, как он гребет деньги, и благодарны за то, что терпит их за своей спиной.

Наконец они все же ему надоедают, он отрывается от карт, замечает меня, и в его глазах вспыхивает радость. Болельщики с завистью на меня смотрят, когда он здоровается со мной. Его слава освещает и меня, когда он говорит:

— Пойдем-ка, Нико, поглядим на солнышко, пока не наступила ночь.

— Что-то неохота идти на солнышко. Пятна у меня.

— А у кого их нет? Если обращать внимание на пятна, всем бы следовало сидеть в катакомбах под землей.

— Там на дворе ходит один с палкой, и я вовсе не хочу, чтоб он меня заметил.

— Наверно, кто-нибудь из предателей?

— Не знаю, кто он, но от него не желаю и доброго дела.

— Пока мы здесь, ничего худого сделать он тебе не может, а потом — тем более.

И все-таки я надеваю шапку и закручиваю усы, чтобы как-то изменить выражение лица. Выходим. Солнце близится к закату. Шумич слоняется в безуспешных поисках дыры в заборе. Но все равно он гениален: если не нашел дыры — обнаружил другое чудо — палочных дел мастера, который не бьет палкой. Это довоенный мирового класса футболист. Благодаря футболу ему подарили жизнь, а потом и дубинку, но, когда приходится исполнять обязанности, он охотнее бьет ногой, чем дубинкой. У него еще два брата, тоже футболисты, и все наши.

— Уж не Бато ли Жуплянин?

— Он самый, тот, что в шляпе.

Когда-то, наверно, это была шляпа, но со временем она превратилась в измятый кулек неопределенного цвета. Под шляпой потемневшее, припухшее лицо, обросшее короткой жесткой щетиной. В нем сохранились едва уловимые черты чего-то знакомого. Глаза мутные, взгляд тупой, широкие плечи опущены. Я подхожу к нему из-за столба, к которому он прислонился, и после некоторого колебания спрашиваю:

— Ты Бато Жуплянин?

— Бато расстреляли, — отвечает он жестким голосом, словно каркает, показывая обломанные и выщербленные зубы. — Я его брат, Ацо.

— Старший?

— Нет, младший. Кажусь старшим? И не удивительно.

— Я учился с Бато в железнодорожной школе.

— Расстреляли Бато на Банице, полтора года назад.

— А ты знаешь Свето Младеновича из той же школы?

— Знаю: Свето погиб. И брат его тоже погиб, а отец расстрелян.

— А что с Брано Меденицей?

— И Меденица погиб, где-то под Крагуевцем.

Все это я предвидел и чувствовал, но, когда так уверенно и безапелляционно и таким скрипучим голосом преподносят известное как факты, во мне поднимается ненависть и подозрение, уж не причастен ли он к противному лагерю? Я молчу, а он по этому молчанию чувствует, как во мне закипает ненависть, и в свою очередь злобно рычит:

— Хочешь еще что-нибудь спросить?

— Знаешь ли что о Мине Билюриче? — скрепя сердце выдавливаю я.

— Такого я не знал.

— Он не железнодорожник, а студент.

— Погоди-ка здесь, я спрошу кой у кого, может, они знают, — и направился к павильону ремесленников, который выделялся своей плоской крышей и высоким шпилем.