Избранное - [48]

Толпа отхлынула, но обозлилась еще больше. Люди ревут, грозят кулаками, палками, чубуками, и всяк горланит свое. Устали, охрипли, а проку нет. И внезапно, как по тайному знаку, кинулись врассыпную. Бегут сломя голову, перегоняя друг друга. По такой спешке можно заключить: кинулись точить ножи, вилы, топоры, чтобы вернуться и переколотить всех…

Не пришли, ни через час, ни через два. На безлюдной площади сверкает раскаленное солнце, в его белесом свете жуткий отблеск смерти. Двери раздвинуты, чтоб мы не подохли от жары, но это мало помогает. Перед закатом солнца разрешили еще раз набрать воды.

Поезд катит мимо исчерченных тенями тополей лугов. Навстречу из ущелья дует свежий предвечерний ветерок. У Грлицы внезапно поднялась частая стрельба. Стреляют из винтовок где-то за горой и кричат, подбадривая друг друга. В переднем вагоне кто-то громко застонал. Поезд сбавляет ход. На локомотиве застрочил пулемет. Совсем как в тех фильмах о Диком Западе.

— Немцы сами не знают, что делают, — говорит Цицмил.

— Почему? — спрашивает Рацо.

— Сначала защитили нас от четников, потом от палочных дел мастеров, а сейчас от этих! А почему?

— Чтобы ты на них работал, — говорит Шайо.

— От моей работы проку будет…

Стоявший у окошка Шайо вдруг хватается за проволоку, чтобы не упасть. Я протягиваю ему руку и в тот же миг чувствую в шее и спине горячие острия.

«Только не кричать», — говорю я себе и, сжимая зубы, падаю на ладони. И стою на коленях в надежде, что станет легче. Нет, не легче. Все трудней. Всюду ночь. Светится только борозда боли, и в этом я весь с начала до конца. Поезд стоит. Стреляют…

Жаровня

Начало в силе

I

В темноте, где-то глубоко шумит река. Временами я забываю о ней, и потому она кажется какой-то прерывистой. А временами она затихает: лукавит, притворяется, будто ее нет, чтоб, собравшись с силами, подхватить меня на стрежень. Она катит свои воды, срываясь с отвесных теснин, стоящих на ее пути вдоль и поперек, на разных расстояниях. И тащит из каньона груды старого железа и оси сожженных грузовиков, толкая их впереди себя со страшным скрежетом. Застрявший в теснине металл сталкивается, скрипит зубами, стонет, просит пить, зовет на помощь мать. А с противоположной стороны несутся крики. Они похожи на бессвязные слова, на вопросы: есть ли бог? Но я знаю: бога нет, и нет врача, и нет никого — только я и река, которая несет меня мимо незнакомого мне села, вдоль кладбища, у могил которого причитают и проклинают грубыми голосами мужеподобные женщины. А река, брюхатая задымленными винтовочными и орудийными гильзами, железными шлемами бывших солдат, вся израненная, всхлипывая от боли, продолжает свой путь. Кажется, что продолжает, а на самом деле это ее повседневная жизнь, ее удел беспрестанно нести, тащить, глотать, волочить и преодолевать препятствия.

В неверном свете, скорее, вечерних сумерек, а не зари — поскольку заря, кажется, запрещена — я увидел носилки, вереницу носилок, протянувшуюся до самого горизонта, а то и еще дальше, смотреть не хочется, устал, и я опускаю лоб на подушку. Твердую, жесткую. Она даже саднит кожу. Это потому, что я все время лежу на животе. Приходится: стоит чуть повернуться, как два невидимых в темноте стража начинают колоть меня ножами в спину.

Вокруг кучи какого-то тряпья: одни напоминают лежащих людей, другие вроде бы и впрямь люди, укрытые одеялами. В третьей от меня куче торчит что-то похожее на голову с ушами и усами. Сами по себе кучи недвижимы, но под ними есть какой-то живчик, неизменно поднимающий и опускающий их через определенные промежутки времени. И я догадываюсь: это волны, вернее, рябь. Их колыхания естественны — вода не может пребывать в покое, а движение заключается в том, что одни волны уходят во мрак, а другие оттуда появляются… и вздыбливаются. А может быть, они из более плотной материи, позволяющей обретать определенные облики и задерживать их на какой-то миг, а они воображают, что таково предопределение судьбы на веки веков. По сути дела, они окутаны прозрачной пленкой, которая служит им кожей, и катится вместе с ними, защищая их временную выпуклость. Пленка плотно облегает их, но стоит волне удариться о железо и разорвать пленку, как она опадает и превращается в ничто. А пленка, сморщившись, опустошенная, плывет по поверхности, покрытая пузырьками, среди новых, вынырнувших из глубины волн, в надежде, что какая-нибудь из них ее подхватит и затянет в другую жизнь. Так это постоянно меняется, добавляется, переливается, тянется, исчезает и не может быть измерено временем. Да и ничем другим, ибо, едва возникнет звено, которое могло бы послужить единицей меры, все распадается и разлагается.

Снова густо смердит гноем, а я лежу на дне и сотый раз просыпаюсь от жажды. Это не обычная жажда, когда хочется пить, это нечто подобное жажде земли, когда трескается кора, сначала вдоль, а потом поперек. Мой растрескавшийся язык растравляет воспаленное нёбо, обветренные губы печет, в горле першит от гари или чада, на ресницах слой пыли. Но я все-таки решаюсь открыть глаза. Все видится мне каким-то необычным, угловатым: потолок, окошко, вздыбленная дверь скачут, как козы, а посредине пестрая рубаха, которая, подобно кузнечном меху, то вздуется, то опадет. Прислоненные к стенке носилки похожи на суетливых коз: они тянутся пощипать потолок, толкаются, прыгают друг другу на спины, лезут вверх. Я присматриваюсь внимательней: носилки приставлены к стене, на них расплылись пятна крови или йода. Мне бы напиться, хотя бы йода!.. Должно быть, я высказываю это желание вслух, потому что из пестрой рубахи исходит голос: