Избранное - [30]

Подошли мы. Один из тех, что в чалме, посматривает на нас исподлобья, хмурит брови.

Видо смотрит на его ноги и говорит:

— Это они с четников снимают ботинки… И отлично, братцы, пускай снимают!

— Видели мы, у кого их снимают, — возражает Черный, — вон с тех несчастных!

— Какие там несчастные? Лавочники это да бородачи-четники! Нечего их жалеть, они при первой возможности нас выдают.

— Почему думаешь, что четники?

— Погляди на их итальянские ботинки. Такие только они получали.

Подойдя поближе, мы убеждаемся в этом: рычат, вопят, отгоняют нас, требуют, чтобы стали подальше, не желают в одну могилу… Восстали и против могильщиков, не позволяют им подойти и объясниться, кто они и как к нам попали. Разгорается перебранка, сыплются с обеих сторон угрозы, ругань, крик нарастает до самого неба. Фесочники, прихрамывая в тесных башмаках, сбежались, окружили, пытаются понять, почему заполыхала свара? Немцы стоят равнодушно, они знают, это понять нельзя.

Когда перепалка достигла высшей точки, вмешались наконец и фесочники, им тоже, видно, захотелось прочистить горло. Один, с огненными усами, повернулся к четникам и, заглушая всех, заорал:

— Кличете беду, а не видите, что она у вас за спиной! Своих ненавидите и гоните только потому, что не такие, как вы. И слава аллаху, что не такие: не жаждут человеческой крови, не тешат себя тем, что бросают в огонь малых детей! Когда б мы знали, как вы их ненавидите, приготовили бы им угощение… Если вы так ненавидите своих братьев, своих детей, чего можно от вас ждать? Коли вы такие к своим, то что бы вытворяли, если б могли, с чужими? Опять бы, как в Бихоре, распевали: «Вместо дров и чурок горят головы турок»?

Он спрашивает, но никто не отвечает. Наступает тишина. Могильщики, воспользовавшись этим, успевают связаться со своими и к ним пристроиться.

Среди тишины я слышу, как кто-то окликает Видо Ясикича, потом спокойно с ним разговаривает. Голос мне знаком, он напоминает мне о восстании — кривая беранская улица, вся в дыму от стрельбы, крики и суматоха и запах керосина. Мы бежим по этой улице с Вуйо Дренковичем и тащим два бидона керосина из магазина Бранко Пановича. Хозяин дал их нам, чтобы поджечь ворота казармы чернорубашечников. Бежим, спотыкаемся, вокруг щелкают пули, а Вуйо говорит: «Нехорошо тут погибнуть, найдут нас с этими бидонами и скажут: «Пришли грабить и получили свое!»

— Ты ли это, Нико Сайков? — спрашивает он так же спокойно. — Повернись, погляжу на тебя, давно мы не виделись!

— Здесь я, чего тебе надо? — говорю я сухо и поворачиваюсь к нему.

— Что такой сердитый, нет табака?

— Есть у меня и табак, и все что нужно!

— Знаю, что есть, но возьми и это. Держи!

— Не надо, неохота курить.

Шумич сердито наступает мне на ногу, шепчет:

— Бери, чего кобенишься!

— Не дури, — поддерживает его Вуйо. — Что прошло, быльем поросло, связаны одной веревочкой, или, если хочешь, сидим в одной кастрюле.

Дренкович бросает мне пачку сигарет. Шумич перехватывает ее на лету. Делим пополам, закуриваем. Даже слеза прошибла. Нахлынула сладкая истома, хмельной дурман. Что-то непонятное поднимает нас из грязи унижений и словно бы возвращает достоинство. Добрый аромат памяти, приглушенный голубым туманом забвения, — уже почти жизнь! Мы так хотим еще забыться, так хотим сладких грез! И мы покупаем их у четников. Даем по десяти лир за сигарету, по двадцати лир, потому что деньги для нас уже потеряли всякую цену. Казалось, эта торговля помирит одних с другими — хотя бы на то время, пока есть деньги, — но сверху непрестанно прибывают новые толпы, и возникают новые ссоры.

В мраке и беде угасает даже ненависть

I

Нас поджидают грузовики, ушедшие вперед с четниками и крестьянами. Мы вливаемся в длинную, плотную колонну, которая, ревя моторами, поднимается к Чакору, в сторону Великой, и оказываемся где-то посередине. Но уже не все вместе. Первыми удрали могильщики, спасая головы. Потом куда-то исчезли Бистричанин и Влахо Усач в надежде, что им улыбнется счастье, если отобьются от нашей стаи. Некоторые из немцев пересели в передний грузовик, а на их место пришли другие. Мы так перемешаны, что остается гадать, наступит ли облегчение или наши злоключения, как зараза, перекинутся на других? По всем признакам, случится последнее. Некоторые наши спутники, сообразив наконец, в какую компанию попали, перешептываются, ужасаются и смотрят на нас испуганно. Их утешает высокий усач, тот, которого бросили к нам в грузовик вместо Борачича. Мы прозвали его «Кумом», потому что его сняли с дома кума, он и вправду похож на кума с чудинкой, который знает все, что было и что будет, а вот собственную шкуру сохранить не смог.

— Надо шевелить мозгами! — кричит Кум.

— Поздно спохватился, — замечает Грандо.

— Лучше поздно, чем никогда! Думать всем миром!

— Не знаю, миром ли, не миром, — говорит крестьянин с загорелым лицом, — но одна погудка свербит у меня в ушах.

— Обмозговать сначала надо, — тянет Кум. — Квашня бродит, не ушла бы!

— Коли бродит, скажи: что вокруг нас делается?

— Могу вкратце: бог богоначалит.

— Э-э-э! Выходит, его рук дело? А как?

— Лет сто с лишним тому назад, — начинает Кум, — впрочем, еще нету ста лет, чуть поменьше, Милован Раичев погнал по весне пастись овец на Еловицу. Трава высокая, пасутся овцы, резвятся ягнята, красота, и только, вдруг как поднялся ветер, нагнал тучи, повалил снег, закрутила метель. Спрашивает Милован свою хозяйку: «Что это, Симона?» — а жена отвечает: «Бог богоначалит, Милован!» Тогда Милован поднял к небу голову и говорит: «Твоя воля, но ежели и дальше будешь так богоначалить, погоню я овец на Трепчу, а ты уж сам по Еловице блей!..»