Избранное - [28]

Прояснивается, снимаем с грузовика брезентовый верх, сворачиваем его и привязываем над кабиной водителя. Остались железные ребра, за которые мы, стоя, держимся и без помех смотрим на небо. Жизнь на три четверти, а то и больше — созерцание. Прочие чувства только помогают зрению: чтобы увидеть то, куда нет доступа свету. Например, запах хлеба, свежего пшеничного хлеба. Откуда он возник среди этих потоков и излучин? Голод порой в состоянии придумать, и очень реально, бог знает что… Но сейчас это не фантазия — сверху, из Берана, прибыл старенький грузовик с хлебом. Прибыл не случайно. В кузове стоит человек с засученными рукавами, берет из больших корзин хлебы и бросает четникам. Когда хлеб кончается, грузовик уезжает, но его сменяет другой. Приходит и наш черед. Кто-то прежде времени протянул руки, пальцы сводит судорога, рот полон слюны. И тут из кабины выходит шофер, он в трусах, его ноги покрыты белесой щетиной, ехидно посмеиваясь, он тычет в нас пальцем и бросает:

— Коммунисты!

Человек на грузовике застывает, потом спохватывается и говорит:

— Коммунистам не даем! — и опускает в корзину хлеб, который готов был уже бросить.

— Илия, братец, ты ведь меня знаешь, — окликнул его один из могильщиков.

— Откуда ты здесь?

— Кого черт рогами под бока не пырял? Не смотрят эти ни на что. Все перемешали!

— Всю Европу перевернули вверх тормашками, могут и нас, — говорит Илия.

— Со мной тут кое-кто из Ракиты. Сам знаешь, там никогда не было коммунистов, есть и из Барани, и меня ты знаешь.

— Не важно, что знаю, важно, что немец говорит.

— Значит, не дашь?

— Не смею, братец!.. Еще с ума не спятил!.. Ежели про кого Гитлер сказал — коммунист, был он, не был ли, сам господь Саваоф того не исправит.

— Да ведь не Гитлер, а хулиган шофер треплется, нашел кого в таких делах слушать!.. Ему бы только поиздеваться да оставить людей голодными.

— А если ему взбрендит и надо мной поиздеваться, схватит меня за шиворот да пихнет к тебе? Потому хлеба вам нет, нет, нет!..

Шофер поднялся в кабину — мотора он не глушил, — и мы тронулись. Голоднее прежнего, спускаемся с горы к развилке, что ведет к мосту. Постоялые дворы обшарпанные, законченные, стекла выбиты, стены облуплены. Той девушки нигде не видать, и ставни на окнах ее дома заколочены. Я не знал ее имени и никогда уже не узнаю, но я любил на нее смотреть, и она тоже, мне кажется, какое-то время. У нее были длинные ресницы, взгляда не заметишь! Погибла, наверно, как все красивое. Ветры сорвали с колокольни деревянную кровлю, каменная церквушка притаилась в высокой траве, смущенная тем, что люди в нее не ходят, не просят помощи и утешения, которые она не в силах дать. Рядом темнее! униженный и пристыженный памятник павшим воинам, с букв слезла позолота, накренился и поник орел с державой в когтях. Забора нет совсем: истопили, чтобы согреться или сварить жиденькую похлебку. И левада уже не такая ровная да зеленая, как прежде, а изрыта машинами и облысела черными квадратами в тех местах, где стояли палатки караульных рот и батальонов.

Быстро минуем кладбище и овраг, где расстреливали наших после восстания. Перед казармой толпятся карабинеры, черные, худые. Видно, их тревожит то, что происходит с четниками, и не без основания: если так продолжится, на очереди они. Улица безлюдна, лавки и кофейни закрыты, в окнах ни живой души. Не видно даже кошки: съели их итальянцы. Шоферы гонят машины как сумасшедшие, словно спасаются от чумы.

Мы выехали из городка, а из кладезя воспоминаний вдруг, кто знает почему, передо мной возник Медо, с глазами цвета фиалки. Не таким, каким я знал его, а мертвецом, из гроба — потому фиалки ею увяли. Этот наивный, ненавязчивый парень был храбр и справедлив. Я принимал его в партию, и это вскружило ему голову. Как-то он наткнулся на засаду, его захватили в плен, он бежал из тюрьмы, пробрался в Мойковцы к партизанам. Он мечтал о борьбе, хотел искупить «вину», а наши его расстреляли, чтобы страхом смерти поднять моральный дух голодных людей, боровшихся без снаряжения и почти без оружия.

Страхом — моральный дух! Насилием — героизм! Ненавистью — любовь! Я не верил в такое единство противоположностей и думал, что такое невозможно. И сейчас не верю, что это достижимо. Видимо, Медо расстреляли, чтобы снять вину с тех, кто виноват на самом деле. Все сомнения тут и начались: сначала небольшая трещинка, как говорил Радек, потом побольше, непонимание, раскол, разрыв…

Я пришел, когда Медо уже забросали мокрой землей. Опоздание на пять минут все равно что на пять лет — уже нельзя ничего поправить. Вероятно, нельзя было поправить, если бы я подоспел и вовремя — всю весну шли дожди, и, как на беду, наша телега опрокинулась и слетела в пропасть. Взъелись мы друг на друга, готовы были растерзать.

— Кого расстреляли? — спрашиваю я Баничича.

— Медо, — говорит.

— За что? В бога вас растак…

Вытаращил он на меня глаза, растерялся: никогда еще не слышал и не видел, чтоб рядовой член партии, какая-то мелюзга из тылов четнической территории, поминает бога оргсекретарю Окружного комитета и этим оскорбляет не только его окружное величие, но и партию в целом…