Избранное - [18]

Ивица смутно чувствовал, что начало его выступления было неудачным, но, подбодренный внимательным взглядом Славко, решил продолжить свою речь и попытаться высказаться яснее.

— Господа! В свое время Штроссмайер[19] на Ватиканском соборе процитировал слова Лейбница[20] о том, что Рим — Римом, а Христос — сам по себе. Именно это хотел сказать и я. Выражая сущность этого тезиса, мне хочется подчеркнуть, что Христос не имеет абсолютно ничего общего с Римом и, наоборот, Рим не имеет ни одной точки соприкосновения с тем, что мы зовем Христом…

— Что это значит? Вообще, что вы хотите сказать, молодой человек? — встревоженные господа из Каптола покинули свои места, а доктор Гринтавец принялся бешено колотить по столу кулаком. «Это провокация! Наглая провокация!»

Славко тоже поднялся со стула, словно во сне: он был совсем растерян; вслед за ним повскакали из-за стола кумовья, тетушки, жандармы и девицы, началась невообразимая кутерьма, словно в комнату бросили камень.

— Что все это значит? Что вы хотите сказать! — истошно вопили господа священнослужители, отчаянно жестикулируя.

— Что я хочу сказать? А то, что вы не имеете ничего общего с Христом…

— Скандал! Провокация! — кипел гневом праведника пресвитер Гринтавец, с лицом еще более красным, чем его шелка, в то время как наставник Гробачевич тщетно пытался успокоить его. Несколько молодых людей в черных облачениях — безыменные, бледные и жалкие прислужники, неслышно просидевшие весь вечер, как тени из свиты господ монсеньёров, — в панике носились по комнате, бессмысленно размахивая руками.

— Что за безобразие? Здесь я хозяин! Моя власть! Я приказываю! — едва держась на ногах, приподнялся безнадежно пьяный кум Тичек; слюни текли по его подбородку, и он был не в состоянии решительно ничего понять; разумеется, он ни за что на свете не покинул бы своего места, если бы заплаканная и несчастная Цецилия не заставила его вмешаться в разыгравшийся скандал и как-то проявить себя.

— Я тут, прошу покорно! Я тут! Что такое происходит! Опять скандал? Опять демонстрация? А? Узнаю, смутьян негодный, твоих рук дело! — истошным голосом завопил кум Тичек, отец и хозяин дома, и без дальних слов цапнул сына за руку, будто перед ним был преступник, арестованный именем закона.

— Так-то ты меня отблагодарил? Так-то? А?

— Пусти! Что ты держишь меня? Я не ребенок, — Ивица с такой злостью оттолкнул отца, что тот зашатался, зацепился за стул и непременно упал бы, если бы его не подхватила Цецилия, испустившая истошный крик.

— Отец! Ивица, отец! — верещала Цецилия, а Ивица с вызывающей невозмутимостью стоял против черной группы каптолских господ и хлестал их словами:

— Что я хочу сказать, господа монсеньёры? Что я хочу сказать?

— Цыц, негодяй! Бездельник! Цыц! Убирайся вон! Вон! — заорал пьяный отец и бросился на сына.

Только сейчас стало ясно старому, чего добивается негодник. Он намеревается обидеть высоких господ! Решил испортить торжество! Он и раньше бушевал против славного пиршества, а теперь собрался и вовсе осквернить праздник! Да это же Луиджи Лючиани![21] Неисправимый социалист!

— Что? Безбожник! Замолчишь ли ты? Захотел отравить нам удовольствие? Что? Пошел вон отсюда! Вон! Что-о-о?

В полицейском надзирателе возмутилась его солдатская душа, жандармская выучка, заговорил престиж оскорбленного отца, и все ринулось в бой.

Где это видано, чтобы зеленый юнец, не нюхавший рекрутчины, смел перечить ему, старому солдату, усердно прослужившему двенадцать лет, ему, который вот уже двадцать восемь лет несет на своих плечах охрану граждан! Да еще на глазах у всех! В такой знаменательный день!

Старого Тичека охватила слепая звериная ярость, он размахнулся и, не помня себя, обрушил на сына страшный удар; зазвенела посуда, гости ахнули, у Ивицы изо рта и носа потекла кровь.

На мгновение воцарилась мертвая тишина, полная угрозы. Ивица инстинктивно зажал нос и рот, а, когда отнял ладонь с растопыренными пальцами от лица и увидел, что она вся в крови, не помня себя, бросился на отца, но между ними уже выросла стена из кумовей и тетушек. Разнимать драку кинулись и два богослужителя, товарищи Славко, которые до той минуты держались столь тихо, что никто из гостей не замечал присутствия этих членов свиты каптолских монсеньёров за праздничной трапезой.

Мишо, который находился по другую сторону стола, увидев кровь, залившую рот Ивицы, перепугался насмерть и, как сумасшедший, стал колотить по столу кулаками.

— Негодяи! Убийцы! Доконали человека! Загубили, сделали священником! И все еще не насытились кровью! Негодяи, убийцы! Скандал! Кровь! А-а! Скандал!

Хранитель Навала, который своей плотной фигурой загородил разбушевавшегося отца от сына, привычным движением потянулся рукой за пояс, чтобы проверить, где пистолет, но, не нащупав оружия на ремне, схватил первый попавшийся под руку стул и швырнул его через стол, чтобы заткнуть рот своему проклятому дьяволенку.

Старый Навала совсем упустил из виду, что между ним и его сыном простирается стол, — это последнее обстоятельство дошло до него слишком поздно: стул провалился как раз между фантастических сладостей, фруктов и тортов, разбив несколько бокалов, старинный графин с вином и тарелки, которые покатились на пол, загремев, как энергично взятый аккорд.