Избранное - [19]

Звон осколков, крик Мишо, кровь, визг женщин — все это невероятно взвинтило нервы Ивицы, и он стал орать во все горло. С той минуты, когда Ивица столкнулся с отцом, и до того момента, когда старый Навала швырнул стул на середину стола, прошло ровно столько времени, сколько требуется человеку, чтобы два раза хлопнуть в ладоши.

Но если минуту назад в комнате царили праздник и счастье, то теперь все разлетелось вдребезги: женщины кричали, монсеньёры беспомощно воздевали руки, а все вместе напоминало арену цирка между первым и вторым раундом бокса.

Между тем второй раунд незамедлительно обещал начаться: маленький Мишо схватил нож и грозился зарезать доктора Анджелко.

— Где ваша баронесса, куда вы задевали свою мадьярскую баронессу? Убиваете невинных людей, епископы, полицейские надзиратели, мадьяроны проклятые!

Между тем окровавленный Ивица вырывался от Софики, которая тащила его из дома — «уйдемте, прошу вас, уйдемте», — и кричал, что он этого так не оставит; а старик Тичек тем временем затеял потасовку с кумовьями, которые не пускали его разбить башку проклятущему бандиту; и уж наверняка перепалка переросла бы в бурный второй раунд, если бы Цецилия не рухнула замертво на пол, словно подкошенная.

Обморок Цецилии («уксусу, воды, уксусу, да расстегивайте же ее», «мертвая»… «какая там мертвая — дышит!» «не дышит»!) привлек всеобщее внимание. Женщины забегали, шум утих, окровавленный Ивица исчез вместе с Мишо.

Старый Тичек, сжимая голову обеими руками, метался от Цецилии к стене, от стены к Цецилии, заклиная и плача, а монсеньёры покровительственно похлопывали его по плечу, призывая ввериться воле господней. Вскоре Цецилия открыла глаза и пришла в себя; женщины стали подбирать черепки с пола, а старый Тичек, как приговоренный к казни, все бегал от стены к стене, моля в отчаянии:

— Простите, высокочтимые господа! Простите! Будь проклят этот бандит на веки вечные! Отрекаюсь от него! Он мне не сын больше. Проклятый выродок. Да будет проклят каждый его шаг и всякий кусок хлеба, что попадет в его горло!

— Ну, ну, дорогой Тичек! Бог милостив! Всему виной незрелая молодость. Юношу надо простить, ибо сам он не ведает, что творит. Вспомните святое писание, вспомните притчу о заблудшем сыне, дорогой мой… Все они, заблудшие, возвращаются, склонив голову! Вы отлично знаете, что стены куда крепче горячих возбужденных лбов! Любезный мой друг полицейский надзиратель, все обойдется! Успокойтесь, дорогой Тичек! Ну, ну, ну! С нами наш любимый Алоиз, а вот и господин молодой кадет! Стоит ли расстраиваться по столь ничтожному поводу?

Славко слушал тихие рыдания матери, которую с трудом подняли с пола, звон разбитой посуды, вдыхал острый запах примочек и ощущал вкус кислоты, словно в рот ему вложили губку, пропитанную уксусом. Комната, где только что праздновали его первую мессу, казалось, носила следы разрушительного урагана.

Виновник торжества, погруженный в глубокую апатию, на-поминал собой черную колонну; мозг его тупо сверлила одна мысль: утопилась Мицика или она еще жива? В ушах звенели слова Мишо: «Невинная кровь! Все залито кровью! Невинная кровь!»

Алоиз стоял, как вкопанный, свесив тяжелые, словно гири, красные руки со вздутыми жилами; его черная сутана четко вырисовывалась на зеленой стене, а взор был прикован к скатерти, залитой вином; и чем больше он смотрел на скатерть, тем явственней различал отпечатки окровавленных ладоней и пальцев, будто здесь всю ночь напролет плясали дьяволы.

Перевод Т. Вирта.

ТРИ ДОМОБРАНА Новелла

В тот день, когда было объявлено, что маршевый батальон завтра в одиннадцать часов направляется на вокзал с оркестром и в сопровождении унтер-офицерской школы (якобы почетный эскорт, а на самом деле — ряды штыков и заряженных винтовок, что загоняют маршевиков в вагоны), события в тот день развивались следующим образом.

Капитана Ратковича-Ябланского вызвали с учений к батальонному начальству на целый час раньше, поэтому вел роту в казармы господин поручик Майер, бывший банковский служащий.

Поручик Майер, близорукий конторщик, волновался. Шутка сказать, вести роту по главной улице! Идешь по самой середине, в шести шагах за тобой — рота, барабаны бьют, фанфары трубят, все силы приходится напрягать, чтобы не вышло конфуза. Не дай бог, какой-нибудь въедливый артиллерийский майор вдруг остановит роту и тут же посреди дороги начнет распекать на все корки за то, что не приветствовали его, как положено. Опять же скандал, если рота перейдет на строевой шаг, приветствуя патрульных, а то и таможенного чиновника. А для конторщика Майера нелегкое дело отличить майора от чиновника: улица разматывается стремительно, лица по обе стороны мелькают, как на экране.

Шагает перед ротой конторщик Майер, дрожа от страха, глухим голосом гермафродита выкрикивает команду и неумело помахивает саблей, опасаясь, как бы не уронить ее в грязь.

Шлепает рота сквозь туман, дергается, как одержимая, то вправо, то влево, месит грязь, строевым шагом приветствуя встречных офицеров, тащится мимо ветхих заборов и кабаков, словно это идет пожарная дружина, а не рота домобранов