Избранное - [20]
Унтер-офицеры — они шагают в первых двух рядах — узнают людей больше по запаху, как собаки; они тут же почуяли, что перед батальоном стоит Славко Валленштейн.
«Да, да! Это он! Это он! — повторяет про себя вконец растерявшийся Майер, предчувствуя скандал. — Или саблю к ноге не по уставу приставишь, или рота нестройно шаг отобьет! Вот, не держат ногу! Мазурку пляшут, а не шаг печатают! Ох, скандал! Скандал!»
— Внимание! Христом богом молю, подтянитесь! Валленштейн глядит! — упрашивает Майер унтеров, и весть, что перед батальоном сам полковник Валленштейн, молниеносно облетает колонну от головы до хвоста.
— Валленштейн! Валленштейн! Тс-с! Ребята, держись!
Домобраны боятся Валленштейна, как дьявола, при одном его имени солдатская душа уходит в пятки. Валленштейн — не легкомысленный повеса, не франт, не картежник, не бабник, он ревностный служака, для него существует одна святыня, и зовется эта святыня казармой. Как кондотьер, он живет только мундиром и боевым знаменем, его заслуги неоднократно отмечались наградами; для солдат же он — палач. Мундир на Валленштейне всегда застегнут доверху, господин полковник всегда молчит; и когда адъютант подносит телефонную трубку к уху командира, ибо сам господин полковник никогда ее не берет (зачем же тогда адъютант?), его рука дрожит и трепещет от сознания собственного ничтожества. Слава палача пришла к Валленштейну не сразу. Еще до войны он расстрелял несколько человек на пограничных заставах; известность его возросла после одного перехода, во время которого семнадцать человек свалились от солнечного удара. Солдат он избивал шпорами, саблей, подвешивал их за связанные за спиной руки на каштанах, заковывал в кандалы, унтер-офицерам спарывал звездочки, жестоко штрафовал их за малейшие провинности. Когда он кого-нибудь распекал, в окнах звенели стекла; его одинаково боялись и интендантские крысы, и кашевары, и солдаты, и офицеры. При одном его появлении казармы пустели, все прятались по нужникам, словно от тигра.
— Валленштейн! Тс-с!
Весть, что роте придется пройти перед Валленштейном, встревожила домобранов. И, как только Майер поднял саблю и испуганным голосом скомандовал строевой шаг, рота выросла на три пальца, геройски выпятила грудь, а над желтыми лужицами мокрого снега, грязи и конской мочи взметнулись фонтанчики брызг.
— Внимание! Равняйсь! Осел чертов! Равняйсь! Раз-два!
«Чав-чав, чав-чав», — дефилировала по грязи рота, — «шлеп-шлеп, шлеп-шлеп».
Полковник Валленштейн, окруженный штабными офицерами, ожидал господина барона Ильесхази де Альзо Рекетти, помощника его превосходительства домобранского министра, который вчера неожиданно выразил желание сделать смотр войскам королевского венгерского гарнизона.
Батальон обезумел, словно развороченный муравейник. Интенданты кинулись на склады наводить порядок на полках с сапогами и ремнями, кашевары скребли котлы, дневальные вылизывали полы, убирали канцелярии, а каптенармус, чего уж больше, собственноручно развесил свиные туши в леднике, чтобы порядком и аккуратностью произвести на барона наилучшее впечатление. Кельнеры наводили блеск в офицерской столовой. Даже сам Валленштейн был чуточку взволнован.
Что может означать этот неожиданный визит? Без всякого предупреждения министр сваливает на его голову барона! Оказывается, барон уже провел ночь здесь, во дворце, а его, полковника, извещают об этом только утром! Что все это может значить?.. Видно, опять козни проклятого Бюдоскутия! Подхалим чертов! (Майор генерального штаба Бюдоскутий — непосредственный шеф хорватско-славонской домобранской дивизии; с полковником Валленштейном у него натянутые отношения.)
Задумавшись о Бюдоскутии и министерских интригах, Валленштейн оглядывал дефилирующую перед ним роту.
«Грязью заляпаны с ног до головы. Зачем было выводить роту в такую слякоть? Что подумает барон, встретив ненароком этих свиней?» — Он обернулся к свите, ища глазами капитана Ратковича-Ябланского.
— Выводить сегодня роту на учение было совершенно излишне! Глупо, господин капитан, маршировать по такой грязи! Спокойно могли бы сидеть дома, — произнес он раздраженно.
Капитан Раткович-Ябланский остолбенел. Вытянувшись, он смотрел прямо в серые глаза господина полковника с видом собаки, не понимающей, почему ей, безупречно выполнившей команду «апорт», дали по морде.
«Вот тебе и на! Он единственный из всего батальона вывел сегодня роту на учения. Весь в грязи извозился! А вместо похвалы ему дают по носу!»
Полковник снова повернулся к роте — и позеленел от ярости. Шла как раз середина роты, и в хвосте второго взвода один из домобранов брел, словно во сне, сгорбившись, уронив качающуюся голову.
«Его, значит, не касается, что рота идет строевым шагом, что была команда держать равнение на полковника; знай машет себе руками. Винтовку-то как держит, каналья; не солдат, а мешок с картошкой! Спит! Спит, свинья!»
— Вы видите, капитан? Вот ваши солдаты! Хороший вид имеет ваша рота! Что за скотина там идет? Дайте команду остановить роту!.. Неслыханная наглость, — продолжал полковник, обернувшись к безмолвно стоящей за ним свите.
