Избранное - [98]

Когда и с этим было покончено, Вера пошла в кукольную комнату; то была комната барышни, восьмилетней Илонки, которая в прошлом году умерла от дифтерита. Вера всякий раз со страхом прикасалась ко всем этим карликовым предметам, которые словно хранили еще след тонких холеных пальчиков барышни. Здесь, прислонившись к стене, уронив чуть набок голову в растрепанной шляпке, спала французская кукла, которая, с той поры как померла ее голубоглазая мамочка, с каждым днем становилась все более чумазой и печальной. Ее розовые кружева обтрепались, шелковая блузка порвалась на груди, тощие, набитые опилками ноги висели, открывая взгляду унылую белизну. За минувший год уныние, и пыль, и жара совершенно ее состарили, надбровья набрякли, а рот искривился как будто от плача. С колотящимся сердцем смотрела Вера на куклу, потом осторожно сняла ее со шкафа. Большие черные глаза куклы внезапно открылись, и Вера ясно увидела: они были полны слез.

— Бедная ты, бедная сиротка, — сказала Вера и поцеловала восковые губы.

Раздался вдруг бой часов. Тревожно озираясь, Вера поспешно водрузила куклу на место и подошла к окну.

Она раздвинула шторы. И выглянула на улицу.

Произошло чудо.

Дома, деревья, газовые фонари, булыжники мостовой были белы. Валил снег.

Теперь все, каждый клочок земли, покрылось словно сахарной пудрой, и нигде, докуда хватал глаз, не видно было ни единого черного пятнышка. Все усластила, устлала инистая, зыбкая серебристая белизна. Миллионы снежинок кружились в черном воздухе, покачиваясь, танцуя, смело ныряя вниз, на белую землю, и ветер весело задувал в их круженье, играл неустанно холодные свои симфонии. Широко раскрыв глаза, смотрела Вера в подернутое морозным узором, сверкающее от света фонаря окно, а рукою прикрыла рот, чтобы не взвизгнуть невзначай, — так радостно-весело бывало ей, когда щекотали ее, случалось, подружки. Ее душила радость, бессознательная, острая до сердцебиения радость, охватывающая человека в холодные зимние утра, и только одно словечко выговаривали губы:

— Сне-ег…

Ночью, когда она спала, ни о чем не подозревая, благословенный снег выбелил страшные, закопченные дома, мрачные булыжные мостовые, и все вдруг стало таким, как дома, в деревне, в поле. Ей вспомнилось утро, когда она, сидя у дедушки на коленях, впервые увидела этот мир белым. Глаза ее и тогда точно так же широко распахнулись, точно такое же необыкновенное блаженство ощутила она в крови и тогда. Вере хотелось петь, хотелось пасть наземь, чтобы возблагодарить жизнь за этот чудесный миг, каким одарила она бедную крестьянскую девочку, маленькую служанку в господском доме. Но губы все не складывались в слова, а потрескавшиеся руки все взмахивали нескладно, и лишь одно только: «Сне-ег» — звучало бессмысленно и тупо.

В комнате вокруг нее сплошь мягкость ковров, и яркие краски, и шелк, а снаружи сыплет и сыплет снег. Небо накрывает Веру стеклянным куполом, и ей уже чудится, будто она сама, и дом, и весь мир оказались вдруг в огромной хрустальной чаше, отчего все и вся стали одинаковыми, совсем равными.

— Снег… снег…

Из соседней комнаты слышится шум. Барин выходит в полосатой красной ночной рубашке и велит ей накрыть стол. Вера бежит за подносом и тут же возвращается с пузатыми синими горшочками, от которых идет теплый молочный пар. Ее нос совсем покраснел от холода.

— Какая погода на дворе? — осведомляется барин.

Вера указывает на окно:

— Снег идет…

Тем временем дом просыпается и постепенно весь собирается вокруг стола. Встает и Яношка, стягивает ремнем учебники, альбом для рисования и пенал. Барин отламывает кусочек пирога с виноградным вареньем к своему утреннему кофе, потом выпивает стакан воды и закуривает сигару. Лилово-голубые облака дыма окутывают лампу.

Яношка неслышно ходит вокруг стола, что-то ищет. Поднимает с пола нитку серебряного дождика, каким украшают рождественскую елку.

Он показывает нитку отцу.

— Видно, ангелочки ее обронили, — объясняет отец Яношке. — Разве ты не знаешь, что скоро рождество? Нынче ночью к нам прилетали ангелы.

Облокотись на буфет, Вера внимательно прислушивается к их беседе. Так значит, сюда прилетали ангелы. Должно быть, они-то и пели рано утром — пели и для нее! Она стоит, распахнув невидящие глаза, с раскрытым от изумления, от блаженства ртом…

1907

Перевод Е. Малыхиной.

ДВА МИРА

Молодожены прибыли из Ниццы в семь часов вечера. На вокзале их никто не встречал. Они вышли из вагона первого класса, наняли экипаж, куда поставлены были два их желтых английских чемодана, и тотчас же поехали домой. Нарядная коляска на резиновых шинах неслась по проспекту, и молодая женщина, раскрасневшись от нетерпения, из-под полуопущенных век смотрела на вечерний Будапешт.

— Где наша квартира? — в сотый, наверно, раз спросила она и потерла тонким белым пальчиком запотевшее стекло.

Житваи промолчал. Вскоре коляска свернула в узкую улочку и выехала на площадь. Доктор обнял и поцеловал жену.

— Вот мы и дома.

Житваи, он был крепкий, черноволосый — типичный венгр, легко, как пушинку, поднял женщину. По нему было видно, что трудился он в жизни не покладая рук. И вот теперь, после двадцати трудных лет, мог наконец пожить в свое удовольствие в собственной квартире, которую со вкусом выстелил шелком и шкурами. Он радовался жизни. Чуть не смеялся от счастья, плюхнувшись на мягкий диван в темной комнате и спокойно покуривая вечернюю сигару. Мебель, картины — все здесь было красивое и знакомое.