Избранное - [97]

Он вошел в белую сельскую школу и удивился. Те же лица, та же веселая детвора, то же бурление жизни, что и двадцать лет назад.

В журнале он любовно выводил простые венгерские фамилии: Зёлди, Вираг, Ковач — и вспоминал те дни, когда в одиночестве скитался на чужбине. Он ощущал монотонное радостное течение жизни, преемственность поколений, ждал продолжения давно известных ему историй.

Дети очень любили учителя с подвижным лицом и горящими глазами. Выразительным красивым голосом читал он стихи, а придя в хорошее настроение, рассказывал увлекательные волшебные сказки о дивных далеких городах.

И опять его окружали старые часы, доска, счеты.

Был снежный зимний день. Пузатая железная печь излучала в класс приятное тепло. В ней трещало и гудело пламя. Весенний отсвет от ее решетки румянил лилейные детские личики.

Учитель говорил. Его костистые кулаки лежали на столе. Он стоял, как солдат, неподвижно и напряженно, словно на всю жизнь давал урок и наказ потомкам.

Он посмотрел в окно. Абрикосовые деревья снова оделись в белое. Но теперь снежинки покрывали их оцепеневшие тонкие ветки…

Ему вспомнился весенний день, когда он, двадцатилетний, сидел здесь, но сейчас он чувствовал себя значительно моложе.

В душе его снова была весна.

А детские голоса звенели, как серебряные колокольчики.

Со спокойной улыбкой стоял он на возвышении. И говорил, указывая пальцем то на одного, то на другого ученика:

— Дальше!

— Продолжай!

1906

Перевод Н. Подземской.

СЛУЖАНКА

Вера, маленькая служанка, проснулась в пять часов утра. Покашляла в туманную сырость. Было совсем темно. Черная ночь стыла еще и в ее чуланчике, комнатке для прислуги — Вера так бы и зарылась опять в постель, если б не мысль о большой комнате, окнами на улицу, и о белой печке, которые давно уже ее поджидают. Чувство долга заставило ее одеться. Она обмакнула лицо в умывальный таз, пригладила свои жиденькие крестьянские волосенки и, накинув на плечи перкалевый платок, вышла. Миновала узкую темную комнату и оказалась на балконе, галереей обегавшем квартиру снаружи. Худые коленки от холода постукивали друг о дружку.

Голова девочки склонилась на грудь, мило и сонно, точно у спящего воробышка.

Она видела перед собою только туман да уличный фонарь, больше ничего. Все еще в полусне она шла наугад, куда несли ее ноги. Но вот рука ощутила что-то холодное. Это была дверная ручка. Девочка сердито и совсем всерьез прикрикнула на нее, дергая изо всех сил:

— Да открывайся же ты… дурачина.

Шаг — и она уже в просторной темной комнате. Вера подняла наконец сонно клонившуюся голову и, глубоко вздохнув, пробудилась. С грохотом поставила ведерко с углем, бросила охапку чурок, тут же вспомнила, что господа в соседней комнате спят, испуганно оглянулась на закрытую дверь и виновато погладила ведерко. Потом вскочила на стул и зажгла газ.

Мягкие колыхания зеленого света наполнили комнату.

Вера огляделась. Сердце сжалось от странно блаженного чувства, захотелось кувыркаться, визжать, с кем-то подраться, как там, в деревне, на просторном лугу. Вокруг нее стыла глубокая тишина. Она подошла к двери, прижалась к ней ухом, прислушалась к дыханию спящих хозяев. Все спали. Теперь огромная комната принадлежала ей. Полированный стол, мягкие кресла, обтянутый шелком диван, стеклянная горка, — словом, все, все-все. Повыше, на оклеенных золотистыми обоями стенах, волновалось море, паслись стада. На них с грустной улыбкой смотрела печальная дама в пышном парике.

Вера тихонько присела возле печки на корточки и, стараясь не шуметь, развела огонь. Взметнулось алое пламя, тысячи и тысячи крохотных искр исчезли во тьме дымохода.

Только теперь она почувствовала, что замерзла, и плотнее стянула платок на груди.

Огонь понемногу разгорелся, языки пламени усердно лизали кирпичное чрево печи. Веру все сильней обдавало сладостным мягким и теплым его дыханьем, она погружалась в сонное оцепенение. Девочка с усилием поднялась и, ступая на цыпочках по мягкому ковру, обошла комнату.

Она обмахнула пыльной тряпкой стулья и стол, протерла пол, затем принялась за двери. Иногда она вдруг останавливалась на минутку и жадно, с великой любовью оглядывала комнату, словно хотела обнять ее всю, вобрать в себя прозрачными, как вода, глазами. Все здесь было — диво и чудо. На письменном столе — стеклянная глыба; если повернуть ее против света, увидишь корабли и море; подальше — линейки, перья, пузатые флаконы с чернилами и большие солидные, сплошь исписанные важными цифрами, сплошь разлинованные листы бумаги — баринова работа, с которой он рано поутру ходит на службу. А на белом диване — две шелковые юбки, голубая и желтая, наряды барыни. Вера пожирала глазами открывшуюся ей панораму, словно видела ее впервые, и даже позабыла о деле, стояла, замерев, приоткрыв запекшиеся губы.

Аккуратно, одну за другой, протирала она расставленные в горке безделушки. В это утро она особенно не могла наглядеться на толстую-претолстую золотую монету-медальку, притаившуюся в лиловом бархатном футляре. Опасливо оглядела ее с обеих сторон и задумалась о том, как хорошо живется господам, коль держат они дома вон какие большие куски золота. Потом занялась перламутровой раковиной и чуть не грохнулась навзничь со страху, услышав, какой издает она красивый и долгий гул.