Избранное - [89]

Он как будто немного бледен. Впрочем, цвет лица у него, знаете ли, всегда белесый, как оструганная доска, из-за вечного недоедания. Вид у него такой, словно он перенервничал. Это всем бросается в глаза. С ним произошло что-то чрезвычайное. Какая-то беда. К нему пристают с расспросами.

Он лишь пожимает плечами.

И впрямь, о какой беде может идти речь? Беда уже то, что мы рождаемся на этот свет и вынуждены влачить свои жизни. Беда и то, что мы покинем его, умерев. Беда в том, что мы здоровы и посему должны есть. Беда в том, что мы больны и посему есть не можем. Как ни верти, на этой земле сплошные беды. Дай бог, чтобы все они были такие.

— Но что все-таки случилось? Говори же! Что произошло?

Янчи взбивает расчесанные кудри. Подкручивает усики. Он у нас парень бравый, хоть куда. Немного хлипкий, но очень мужественный. На поэта совсем не похож. Еще одно доказательство того, что он настоящий поэт.

— Ты что, работу потерял? Или обанкротился? Неужели разорился в пух и прах?

Подобные остроты и шуточки уже давно здесь никого не трогают. Ни самих насмешников, ни тех, над кем смеются.

К Янчи спешит официант Лалойка. Услужливо и доверительно склоняется над ним:

— Прикажете двойную порцию?

Янчи кивает.

Лалойка возвращается с двумя стаканами воды на подносе. Янчи залпом выпивает один за другим. Вот ведь как его жажда замучила.

Балтазар, Ульман и Кернер не отстают от него:

— Ты что молчишь, обезьяна?

Он молчит, потому что не считает нужным разговаривать. Какой в том смысл? Все же он бросает:

— Угадайте.

— Что-то произошло?

— Да.

— Сегодня утром?

— Нет.

— Днем?

— Да.

— А вчера ты об этом даже не подозревал?

— Нет.

В голосе Янчи пренебрежешь. Что они понимают в его заботах…

На конце стола тучный, черноволосый молодой человек обеими ладонями затыкает уши и углубляется в кроссворд в «Дейли мейл». Каждый божий день он решает все отечественные и зарубежные кроссворды. Вот уже восемь лет он дипломированный учитель греческого и латыни и все восемь лет без работы. От скуки он выучил арабский, персидский и в придачу турецкий. Его зовут доктор Шольц. За острый ум и непревзойденное умение спорить друзья еще звали его Сократом. Но когда, погнавшись за фортуной, он поставил на скачках на каждую лошадь по пенгё, звучное греческое имя переделали в Стократ. Однако сейчас ни то ни другое имя не в ходу. С тех пор как Шольц совсем запустил свою одежду и меняет рубашки лишь в случаях крайней нужды, все — и писатели, и Лалойка с другими официантами — за глаза и в глаза зовут его Нечистократ, что он принимает с приличествующими философу снисхождением и невозмутимостью.

С быстротой молнии Шольц вписывает в клетки кроссворда английские слова: реку в Австралии, дикое животное из Индии, какого-нибудь американского государственного деятеля, — и удовлетворенно вздыхает, как человек, покончивший со своими ежедневными обязанностями. Сладко зевает. Снимает грязные очки, трет их грязным носовым, платком, отчего очки становятся еще грязнее, но платок отнюдь не становится чище. Прислушивается к голосам, осаждающим Янчи. Наконец поднимает на него свой усталый взгляд.

Шольц думает, что они играют в баркохбу. Но он ошибается. Они еще не играют, во всяком случае еще не догадываются, что играют. Рождаемые естественным любопытством вопросы и привычно короткие ответы лишь постепенно, незаметно переносятся из действительности в игру, так самолет, уже оторвавшийся от земли, поначалу парит всего в нескольких пядях от нее.

Шольц усмехается, слыша их дилетантски неумелые вопросы. Он в этом деле мастер. Он уже понимает, какова задача: выведать, что случилось с Янчи и почему он такой грустный. Шольц вступает в игру из чистого состраданья. Его вопросы методически гвоздят грудь Янчи, а тот бесстрастно выдает ответы:

— Это предмет?

— Да.

— Только предмет?

— Нет.

— Одновременно понятие?

— Нет.

Шольц оттопыривает губы: задачу без «абстрактного понятия» он считает недостойной себя.

— Это и предмет, и человек?

— Да.

— Вымышленное лицо?

— Нет.

— Живой человек?

— На этот вопрос не могу ответить.

— Как так? Он что, ни живой ни мертвый? Может, живой труп?

— Нет.

— Ага, теперь понимаю: ты в данную минуту не знаешь, жив ли он, — говорит Шольц, чувствуя, однако, что что-то не ладится.

Он думает о трудных и увлекательных играх, которые разыгрывает с нами жизнь. Вспоминает, как в прошлом году на крещенье он отгадал дальтонизм и даже дыру, что осталась в стене от гвоздя, вспоминает, как отгадал недавно бабушку Абигель Кунд[76] с материнской стороны, иными словами, вымышленного родственника вымышленного персонажа, родственника, которого даже сам поэт не счел нужным придумывать, а потом отгадал некоего психиатра, который как бы установил или во всяком случае мог бы установить, что Абигель Кунд сошла с ума.

Шольц выкапывает из кармана свою единственную ценность — плоскую серебряную коробочку с зелеными жевательными резинками. По обыкновению предлагает всем вокруг, но все по обыкновению отказываются, как отказываются от всего, к чему он прикасался. Шольц единственный берет из коробки одну штучку. Вгрызается в зеленую резинку черными зубами.