Избранное - [90]

— Пошли дальше, — подбадривает он сам себя. — Так значит, этот некто такой же человек, как ты и я? Мужчина? Женщина? Между двадцатью и тридцатью? Это твоя жена?

— Да.

— Марика? — вслух изумляется Шольц, поправляет на переносице очки и уставляет глаза на Янчи.

Остальные делают то же самое.

— Тем предметом, о котором шла речь, — продолжает Шольц, — тебе заехали по башке? Вы поссорились?

— Нет, — сурово отвечает Янчи, враз покончив этим «нет» со смешками, которые зашелестели вокруг.

— Нет? — переспрашивает Шольц, чувствуя, что опять теряет нить. — Ну хорошо. Этот предмет тем не менее связан с твоим сегодняшним настроением?

— Да.

— Он большой? Примерно как моя голова? Или как кулак? — и он высовывает свой грязный кулак. — Он сейчас у тебя? У твоей жены? Может, на ней? У нее на голове? В ухе? На руке? Лежит рядом с ней на земле?

— Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет.

Спустя несколько минут, продвинувших игру вперед, Шольц восклицает:

— Значит, этот предмет у твоей жены в желудке… или был там. Это все равно. Еда какая-нибудь? Опять нет? — он опускает поднятые брови. — Органический, неорганический? Неорганический промышленный товар? Лекарство, но ни ты, ни я никогда его не принимали? Яд? — быстро выговаривает он.

— Да, — отвечает Янчи.

Все, подавшись вперед, следят за игрой, но без особого азарта, ибо сочувствие по-братски поделено между Янчи, который, судя по всему, переживает семейную трагедию, и Шольцем, который силится распознать, в чем она состоит.

— Значит, яд, — повторяет Шольц, — так-так, яд… Кто-то затягивает:

— Любовным пламенем объят…

— Прошу тишины! — взрывается Шольц. — Не мешайте. Если ты говоришь — неорганический, может сулема?

— Да.

— Hydralgilium bichloratum corrosivum, — произносит чей-то голос. — HgCl₂.

— Это к делу не относится, — отмахивается от голоса Шольц и стремглав летит к цели.

Дальше я не продолжаю, друзья мои. Скажу только, что я многое в жизни повидал, но такого — еще никогда. После нескольких минут словесных боев, насыщенных жестокими атаками, Шольц вытянул из Янчи, что менее часа назад его жена Марика, милая, добрая Марика по неизвестным причинам, но с определенным намерением покончить с собой приняла таблетку сулемы, после чего была доставлена в больницу, где и находится сейчас.

Ей-богу, у меня на лбу выступил холодный пот. Вы бы, конечно, подумали, что все это лишь ерничанье, дурная шутка, розыгрыш. А я так был уверен, что это правда. Я знаю нынешних молодых. Они не представляются, как мы когда-то, не лгут ни себе, ни другим. Мы были романтиками. А для них теперь, в 1933 году, главное — объективность. В соответствии со строжайшими правилами баркохбы Янчи беспристрастно изложил факты, а остальные точно так же беспристрастно ознакомились с ними. Им и в голову не пришло засомневаться в том, что это правда. Они и удивились-то не очень. Их вообще ничем не удивишь.

Бог знает, отчего Янчи ввязался в эту сомнительную игру. Может, от усталости, а может, от нервов. Вреда-то от нее никому не было. Марику тем временем надлежащим образом обихаживали в больнице: промывали желудок, давали рвотное, поили молоком, пропускали через нее бессчетное количество литров воды. Янчи выгнали оттуда, чтобы он не путался под ногами, велели вернуться не раньше чем через час. Он, стало быть, никак не мог помочь Марике. Так решил помочь хоть себе. Надо же было как-то убить время, покуда он снова сможет ее увидеть.

Я его не осуждаю, нет. Он любил эту женщину и сейчас любит. Помню, в первое время после женитьбы он всегда носил в кармане четыре пышечки и счастливо хвастался перед всеми, что вот, мол, жена испекла. О чем это говорит? Совсем не о том, как вы думаете, будто пышки были несъедобны, в этом случае он бы выкинул их, а не хранил, точно реликвию. Словом, жену он любит.

После окончания игры он проглотил еще два стакана воды и понесся в больницу. Прошло изрядно времени, прежде чем он вернулся, было уже совсем поздно. Он сообщил, что жизнь Марики вне опасности, ее спасли, она прилично себя чувствует, врачи уверяют, что никаких последствий не будет.

В кафе загремел русский оркестр, знаете, тот, что образовался из застрявших у нас военнопленных. Поначалу музыканты выходили в национальных костюмах и исполняли русские песни, потом, когда рубашки их пообтрепались, они забыли русские песни и теперь играют сплошь венгерские мелодии, правда, на славянский манер — сонно, тягуче, к тому же врут чуть не на каждой ноте. Мы взяли да сбежали.

Я проводил Янчи до улицы Хунгариа. Он там живет в меблированных комнатах. Янчи присел на узкий диван, где они обычно спали вдвоем. Заявил, что сегодня он будет спать один. Даже в горе он жаждал объективности. Он поднялся, бросил на диван пеструю подушку и жидкое одеялко. Потом, не говоря ни слова, принялся ходить взад-вперед по комнате с заложенными за спину руками. Несколько раз останавливался возле окна. Выглядывал на улицу. Словно чего-то ждал. Впрочем, я уже говорил вам, что этот парень вечно чего-то ждал. Теперь была ночь, безлунная, темная ночь. Наверное, он ждал, чтобы рассвело.

1933

Перевод С. Солодовник.

РУКОПИСЬ