Избранное - [92]

— Незабываемый эпизод. Марица, маленькая Марица, с белыми крылышками, в фейерверке бенгальских огней, бледная, наивная, с молитвенно сложенными ручками — это бесконечно трогательно. И то, что именно там и именно тогда в графе Казмере проснулась любовь, — так остроумно, оригинально, смело и, что главное, психологически обоснованно. Ошибка раньше, сударыня.

— Ну конечно. Когда она танцует на балу, устроенном в честь Анны? С бароном Отто Болтаи?

— Вот именно, вы сами все понимаете, — воскликнул я, проявив педагогический такт, и развел руками. — Именно здесь. Это самое место я и имел в виду.

Я перевел дыхание. Теперь я не блуждал более в беспросветном мраке. Из ничего, из сумрачной пустоты, где до сих пор клубились рыхлые туманности, понемногу возник целый мир, в нем было уже свое солнце — Марица, была луна — граф Казмер с его романтической, чарующей любовью, а также полярная звезда — барон Отто Болтаи.

Мы молча шагали рядом. Я думал о своей нелегкой доле, о ловушках и западнях, которые подстерегали меня в ближайшие пять минут, она же, очевидно, думала о неугасимой любви барона Отто Болтаи.

— Любопытно, — сказала она, — я и сама чувствовала, когда писала, что Болтаи не должен был еще так решительно объясняться.

— Почему же? — задиристо возразил я. — В конце концов Болтаи, — я ломал голову, что же это за птица, Болтаи. — Болтаи, — сказал я решительно и безапелляционно, — человек, Болтаи мужчина, Болтаи настоящий мужчина.

— Вы правы, — согласилась она. — И потом Болтаи тогда не знал, что Марица найденыш, бедная сиротка, которую подобрали на улице, словно замерзшего воробышка, и он не знал еще, кто такой граф Казмер.

— Разумеется, — кивнул я, и мне самому стало интересно, кто же такой этот граф Казмер. — Ошибка в том, что Болтаи, по-моему, выписан здесь не совсем верно, как-то чересчур.

— Может быть, — сказала писательница и остановилась, глядя мне прямо в глаза. — Но скажите, дорогой Эшти, как бы вы сами поступили на месте барона Отто Болтаи?

— Я? — спросил я и пожал плечами.

По аллее быстро проносились автомобили с отдыхающими — было воскресенье. У меня мелькнула надежда, что вот сейчас один из них собьет ее и избавит меня от мучительной необходимости отвечать. Но надежда меня обманула. Пришлось продолжить:

— Так или иначе, я подождал бы развития событий.

— Но ведь потом уже Марица получила сказочное наследство, — возразила она.

— Вот видите, — сказал я, — тут бы вам и показать Болтаи в истинном свете.

— Но ведь Болтаи к тому времени уже не было в живых, — отчаянно взвизгнула она. — Граф Казмер убил его на дуэли!

— Знаю, — снисходительно кивнул я. — Но в душе Марицы следовало разбудить его незабываемый образ. Я ведь выразился фигурально.

Тут я перевел дух, как человек, который после рискованного прыжка через глубокую пропасть вдруг испугался собственной смелости. Надо было отступить. Если поначалу я был чрезмерно робок и боязлив, то понемногу совсем обнаглел и, позабыв об осторожности, так вознесся над всеми смертными — живыми и мертвыми, что даже стал их путать. Мое бесстыдство дошло до того, что барона Отто Болтаи я начал кратко и фамильярно звать Отто, а графа Казмера просто Казмером. Как видно, я поторопился. Не в пример Архимеду, одной-двух точек опоры мне оказалось мало, чтобы столкнуть писательницу с моей орбиты. Непроницаемый, таинственный туман все еще скрывал от меня план и фабулу романа, его героев и их характеры. Я дал ей выговориться.

Она говорила четверть часа без умолку. С кипучим жаром, столь характерным для писателей, когда они заводят речь о своей работе, она разъяснила мне направление романа, суть поднятых в нем вопросов общественного и психологического свойства, основную идею его и мораль, живописала внешность и душевный мир Марицы, графа Казмера и Болтаи, дословно, иной раз в лицах, воспроизвела их диалоги, затем перешла к предпосылкам и следствиям, второстепенным персонажам, познакомила еще с дюжиной графов и баронов, представила мне одного благородного герцога, потом преданного камердинера и, наконец, выдала-таки название романа. Назывался он «Последняя любовь Марицы».

Вот тогда-то я вышел на сцену. Выведав все ее секреты, я заговорил и, нахально пользуясь приобретенной осведомленностью, стал анализировать роман, на что-то ссылался, на что-то указывал, доказывал и развивал, опровергал, сравнивал и подвергал разбору, одобрял или осуждал, перефразируя ее же слова. И с таким знанием дела, что даже удивил ее.

Тут мне повезло. Пока я выуживал доводы из своих арсеналов, я невольно развлек ее. Мне самому, однако, это начало надоедать. От ее писанины веяло такой смертной скукой, что одурь брала не только читателя, но и ее самое. В следующую четверть часа я отбил ее атаку и одержал полную победу. Я утопил ее в ее же собственном слащавом сиропе, теплом лимонаде. Поблагодарив меня за меткие наблюдения и содержательные замечания и пообещав обязательно учесть их при переработке романа, она убежала.

— Что с тобой? — спросили меня друзья, когда я вернулся к ним, вытирая пот со лба, — Ты стал какой-то бледный.

— Пришлось потрудиться, — ответил я. — Нелегкая была работа.