Избранное - [94]

Проиграл!

Вспоминая об этом, я ощущаю такое же волнение, смущение, растерянность, как и в тот день, и с трудом привожу в порядок мысли.

Аладар был обречен, врачи заявили, что не властны его спасти. А он по-прежнему был страстно привязан к шахматам, с той судорожной силой, с какой умирающие в последние мгновения цепляются за одеяло. Я же продолжал быть его шутом и рабски сносил его капризы и молчаливое презрение семьи. И только дома горько плакал от отчаяния. Словно высеченный раб.

Я и сейчас будто вижу эту комнату, утопающую в блеклой желтизне октябрьского солнца. Громоздкая темная полированная мебель ослепительно сверкала, а на полках буфета спокойно дремала разноцветная посуда. Аладар сидел в красном бархатном кресле-каталке и горящим взором смотрел на осенний день, на багряные листья беседки. У него была большая голова со светлыми, мягкими, как шелк, волосами; беспокойные глаза лихорадочно блестели. Тощее тело сотрясал ужасный лающий кашель, а весь он из-за своей непомерно большой головы напоминал страшного карлика. На лбу его выступили капли холодного пота. На щеках пламенели закатные розы чахотки.

В тот день, помню, рано стемнело. Уже в три часа дня большой зал погрузился в полумрак, и мне казалось, будто само небо, озаренное прощальным осенним светом и отягченное сумрачными тучами, придавило комнату, мешая видеть, будоража кровь и притупляя ум… Казалось, я перестал понимать родной язык, так чуждо и бессвязно звучало каждое слово, раздававшееся в этом красивом зале. Аладар нервничал больше обычного, его оскорбительный хохот резал слух:

— Не сдавайся!

В комнате было жарко, голова кружилась. У меня промелькнула было одна мысль, но в следующий момент отворилась дверь и вошла Ольга в бледно-голубом платье.

Игра продолжалась. Перед Аладаром лежала груда фигур. Я делал бессмысленные ходы, и его победа была уже несомненной.

Близился конец игры, когда я вяло и рассеянно прикоснулся к одной из фигур. Аладар вдруг вскочил и ударил меня по руке:

— Не твой ход!

Я побледнел и закусил губу. Все закружилось передо мной. Дом поплыл, словно гигантский военный корабль, и я чувствовал себя утопающим, в беспомощном ужасе барахтающимся на волнах. В глазах у меня потемнело. Я схватился за край стола.

В голове с бешеной быстротой замелькали мысли. Зеркало, висевшее напротив, отражало мое взволнованное лицо, Аладара, ожидавшего победы, и рядом — его мать. Рука моя бродила по шахматной доске, но я не отдавал себе отчета в том, что делаю. Я был как в дурмане, я был измучен, мне вдруг представилось, что мой ученик, который и жил-то лишь кровью моей и моим мозгом, когда-то давным-давно ударил меня! В зеркале я увидел себя — увидел, как сижу перед ним, словно соломенное чучело, словно шут его, его слуга, раб. Я долго глядел на высохшее, как скелет, тело, в котором уже не было легких, на тощие, но словно железные руки своего повелителя, поработившего меня, втоптавшего в грязь.

В ушах у меня гудело. Рука двигала фигуры то вперед, то назад, иногда удачно, иногда нет. И вдруг ко мне пришло отчаянное решение. Я сорву напоследок с этого бесплотного костлявого черепа ложный ореол, что сплетали для него тонкие, белые аристократические руки, дабы удержать на земле…

Аладар смеялся. Его мать, улыбаясь, ждала победы.

— Осторожнее! — шепнула она ему.

И тогда я распрямился. Я сбросил со своих сгорбленных плеч унизительный гнет рабства. В эту минуту я забыл обо всех и обо всем.

Я потер лоб и пылающим взглядом уставился на черно-желтую пестроту доски. В голове созрел военный план. После трех ходов я уже имел преимущество. Неумолимо сжимающимся стальным кольцом я окружил позицию моего противника и головокружительно смелыми комбинациями, с железной логичной последовательностью разрушил пустые, бессмысленные потуги воспаленного мозга. Твердо стояли ладьи, ревностно несли службу слоны, кони, казалось, прядали ушами: каждая фигура была олицетворением торжества ясной мысли и разума.

Я поднял голову, руки сжались в кулаки.

— Шах! — сказал Аладар, и его мать счастливо улыбнулась.

Я применил уловку. Сделал последний рабский ход.

Но когда вновь наступила моя очередь, я, почти ослепший от прихлынувшей к голове крови, опьяненный возбуждением, вскричал прерывающимся от радости голосом:

— Шах и мат!

И медленно продвинул вперед пешку…

1905

Перевод Е. Тумаркиной.

ГОМЕР

Гомер родился в 1906 году в Афинах, на пятом этаже большого желтого дома, где постоянно работали два лифта. Младенца, как и положено, окрестили, а при крещении нарекли Филиппом.

Он породил раздоры не между семью городами, а между родителями. Отец его был старшим официантом в бойком афинском кафе, а мать — хорошенькая модистка, обладавшая особым талантом всучивать афинским дамам самые модные и дорогие парижские шляпки. Бедной женщине пришлось самой воспитывать Филиппа. Она отдала его в школу, обучала музыке — игре на рояле, — фехтованию, танцам. Мальчик оказался исключительно способным, всюду выделялся среди товарищей.

Филипп любил уединение. В напоенные ароматами сумерки, спасаясь от дыма и пыли столицы, часто бродил он по тихим холмам и смотрел, как обнимается черная ночь с пурпурным закатом, как скользят в туманной дали блеклые тени — сиреневые и голубые, и в светлой дымке умирающего дня невольно искал глазами расплывчатые очертания древних богов: Афины Паллады, громовержца Зевса, Ириды и Геры.