Избранное - [87]

И если бы мне пришлось описывать пожар американского небоскреба, я наверняка позаимствовал бы краски и настроение из той давней картины. То же самое и с людьми. Мои новые знакомые, быть может, интереснее, чем старые, но истинно близкими все равно остаются старые. Именно они символизируют для меня род людской, равно как старые вещи символизируют этот мир.

Говорят, что я бегу настоящего, живу в прошлом. Это вздор. Я точно так же живу — и умру — в настоящем, как любой из людей. Но как же я могу противиться непреложным законам души, что же я могу поделать, если в какой-то момент мы становимся глухи к впечатлениям жизни? Это не я бегу настоящего — настоящее бежит меня. Я вглядываюсь в него изо всех сил — и ничего не вижу, вокруг только оболочки вещей и незнакомые мне люди. За впечатлениями не угонишься, нет. Как ни старайся. Свет рождается изнутри, а не проливается на нас извне.

Впрочем, я отнюдь не утверждаю, что отныне меня уже ничто и никогда не удивит. Иногда случаются события, промелькнет лицо, которые потом долго помнишь. Хотя начни я докапываться до сути этих впечатлений, то как раз окажется, что они потому и оставили в воображении такой след, что случайно совпали с какими-то давними воспоминаниями и отозвались во мне с удвоенной силой. Однако и на это теперь нужно везенье.

И вот, представьте, недавно мне повезло. В кафе «Сириус» я стал свидетелем происшествия, о котором стоит рассказать. Все произошло словно вчера, нет, сию минуту, в самом что ни есть настоящем настоящем, с моим молодым другом Яношем Янчи.

Что, простите? Вам не нравится имя? Вы находите его слишком нарочитым? Увы, изменить что-либо не в моей власти, так его зовут. Жизнь полна невероятностей. И имена встречаются самые невероятные. Кстати, я хочу обратить внимание всех пишущих на то, что никогда не следует называть какого-нибудь обывателя Яношем Ковачем, а всемирно известного виолончелиста Титусом Тиморански. Читатель не поверит вам, ибо усмотрит в этом невероятность вероятности. А вот если вы назовете наоборот, скорее всего поверит, очарованный вероятностью невероятности. Советую вам не забывать этого.

Итак, Янчи или Янош — как вам будет угодно — двадцатидевятилетний поэт. Долгие годы своей непродолжительной жизни он провел в ожидании. По утрам он ждал, чтобы взошло солнце, вечерами — чтобы оно зашло. Но почему он ждал то одного, то другого, он и сам не мог бы объяснить. От своих бесконечных ожиданий он, собственно говоря, ничего не ждал. Иногда он проводил время, ожидая трамвай или автобус. Садился на лавочку у остановки. Смотрел, как у него перед носом один за другим проходят десять — пятнадцать автобусов. Потом, как человек, покончивший с делом, вставал и брел дальше к какой-то неведомой цели. В конце концов он, как правило, застревал в «Сириусе», где вечно толклись его друзья, молодые люди послевоенного поколения, которые своими потерявшими смысл жизнями расплачиваются за ту кровавую пирушку, что без их ведома и согласия учинило не так давно поколение другого призыва. Счет же — по роковой ошибке — представили им.

Нельзя сказать, чтобы эти молодые люди разочаровались в жизни. Разочароваться может лишь тот, кто когда-то верил. Им же не отпустили на это времени. Едва научившись читать, они узнавали из валявшихся в уличной пыли газет, что можно, оказывается, избивать друг друга прикладами, поджигать больницы вместе с больными. Им не в чем было разочаровываться. Они никогда не считали, как, скажем, мы, что взрослые умнее или достойнее. Они учили всемирную историю и ее уроки по жирным газетным заголовкам. Зато основательно. Усвоенное навсегда осталось в их памяти. Поэтому, встречаясь теперь, они садятся и сидят. Не жалуются, не насмешничают, не возмущаются. Для этого ведь тоже нужны убежденность, вера и энергия. А они лишь посмотрят друг на друга, покивают головой — и им уже все ясно.

Я сам очень долго не мог их понять. Еще никогда не бывало двух таких разных поколений, как мое и их. Когда нам было по двадцать, наши отцы, поскрипывая перьями, высчитывали, на какое жалованье мы можем иметь виды на том или ином поприще, ежели будем усердны, с какой пенсией, надбавкой за выслугу лет мы уйдем потом отдыхать, — и уже одна эта определенность отвращала нас от «степенной» жизни. Им же степенная жизнь представлялась авантюрой, ибо никто вокруг них не жил степенно. В унылом однообразии нашего времени мы раздували пустячные происшествия, чтобы ощутить, что мы живы. А они, бедняги, из тех же соображений были вынуждены умалять грандиозные события. Мы беспрерывно курили, транжирили свои силы, сгорали в лихорадке возвышенной или злой любви. А они не курят вовсе, занимаются спортом, рано обзаводятся семьями. Мы пять-шесть раз на дню собирались умереть. А они, похоже, хотели бы жить, если б это было возможно.

Но оное, вне всякого сомнения, справедливое желание наталкивается на множество препятствий. А между тем они испробовали все — и так, и эдак: пускали в ход и нахальство, и упорство, и смирение. Их нельзя обвинить в малодушии и лености. Янчи тоже испробовал все на свете. Работал, учился, но поскольку его рукописи годами не находили себе хозяина, он понял наконец, что в них просто не нуждаются, и умыл руки. Теперь он ходит в кафе «Сириус». Выбрал такую форму общественной жизни. Здесь он встречается с выдающимися современниками, например с Хернадом, даровитым романистом, который не может издать ни одного своего романа. Или с Ульманом, даровитым критиком, не нашедшим пока книги, которую он мог бы отрецензировать. С талантливым редактором несуществующей газеты Балтазаром, а кроме того, с Болвари, Гезой Кернером и многими-многими другими.