Избранное - [86]

Теперь он ходит каждый день. Лечит больного. А я его.

Стоит ему появиться на пороге, я сразу же начинаю восхищаться:

— Поразительно, просто поразительно!

— Что такое? — глаза его так и вспыхивают.

— Да то отхаркивающее, которое вы изволили прописать. С тех пор как больной его принимает, он только и делает, что плюется. Всю комнату уже оплевал.

Доктор от счастья стискивает мою руку, лицо его сияет. Кажется, ни за что на свете он не отцепится от меня. Так и будет стоять передо мной, словно умоляя, чтобы я пользовал его и дальше, проверил, не выросло ли со вчерашнего дня его врачебное искусство, обследовал, улучшилось ли сколько-нибудь его состояние и есть ли надежда совершенно исцелиться от того страшного недуга, что зовется самообожанием.

Что тут можно предпринять? Только симптоматическое лечение. Снотворная ложь, жаропонижающее признание, медовый настой восхвалений, который я отмериваю ему чайными ложками. Впрочем, я не скуплюсь на лекарства. Стоит ему ойкнуть, что жжет самолюбие, как я тотчас же залепляю его пластырем похвалы, с полосатым ободком по краям, только он охнет, что где-то внутри опять кольнула надменность, как я тут же смазываю больное место мазью комплиментов, бережно и ласково.

Мало-помалу он приходит в себя. Тогда я впускаю его к больному. Но сначала обязательно нужно приободрить его, встряхнуть от малодушия. Подобно лекарству, на котором написано: «Перед употреблением взбалтывать».

А потом уже пускай в ход. Он сделает свое дело. Только будет ждать, чтобы я постоянно был рядом и не переставая восхищался им. Время от времени приходится даже всадить его слабеющей самоуверенности легкий успокоительный укольчик. А выигрывает от этого больной. Если, к примеру, доктор пускается в долгие объяснения по поводу того, какими оригинальными соображениями он руководствовался при выборе лечения, и я заявляю, что его доводы безупречны, тогда и он мимоходом заявляет, что пульс у больного безупречен. Я же в свою очередь стараюсь не уступать ему в вежливости. Ежели он со знанием дела утверждает, что язык у больного чистый, я тут же — почти со знанием дела — ввертываю, что его неизменно точный и выразительный венгерский язык тоже чист.

Благодаря нашим общим усилиям больной через неделю выздоравливает.

С врачом дело хуже.

Он еще долго ходит ко мне. На дополнительный курс леченья.

Когда история дошла до этого самого места, голос рассказчика заспотыкался и ухнул в пропасть разделяющих нас миль: связь прервалась.

Я в нетерпении крутил диск. Эшти делал то же самое где-то там, на другом берегу земного шара.

— Алло, алло! — кричал я.

— Алло! — кричал Эшти.

Наши голоса, точно два бура, сверлившие туннель с разных концов, в результате встретились.

— Я только хотел спросить, — выпалил я, — что твой врач, выздоровел?

— Увы, нет, — ответил Эшти. — Это был тяжелый случай. Тщеславие настолько разошлось по всему организму, настолько въелось во все его органы, что даже операция не могла бы ему помочь. Чтобы уничтожить эту раковую опухоль, пришлось бы зарезать человека. Постепенно он становился нечувствительным к любым похвалам и восторгам. Признаюсь, он одурачил меня по всем статьям. С помощью влиятельных родственников прибрал к рукам преподавателей университета, заставил их чуть ли не в ногах у него валяться. Но и этого ему оказалось мало. Начал гоняться за званиями. И горе было больным, если они при обращении путались. Одной прооперированной девочке, которая случайно назвала его «милый дядя доктор», он надавал пощечин прямо на больничной кровати, а старушке, которая в беспамятстве, уже в объятиях смерти, назвала его «ваше благородие господин главный врач», заехал кулаком в нос. Но и в этом он находил удовольствие лишь до поры до времени. Опускался все ниже и ниже. Теперь пишет. Романы. Последний называется «Алая любовь на заре». Словом, он неизлечим. Я, во всяком случае, от него отказался.

1933

Перевод С. Солодовник.

БАРКОХБА

Меня упрекают в том, пожаловался Корнел Эшти, что почти все мои истории я черпаю в воспоминаниях молодости, в воспоминаниях тех лет, которые теперь уже по праву можно назвать «историческим прошлым». Но ведь это так понятно. Ищешь обыкновенно там, где находишь. Все мы по-настоящему живем только одно-два десятилетия, первые десятилетия нашей жизни. Тогда-то и осаждаются в наших душах драгоценные пласты, которые нам потом за все последующие годы не удается разработать.

Для меня жизнь навечно останется частью детства и юности, когда я учился в провинции, бродил по ослепительно прекрасным будапештским улицам, осиянным предгрозовым светом последних мирных дней. С годами наша впечатлительность, наша восприимчивость притупляются. Кому минуло тридцать, тот испытал это на собственном опыте. Весна или зима усыхают до разделов в календаре. Однажды мы перестаем их замечать. В нашем сознании уже полностью сложился их образ, и грядущие годы вряд ли могут что-нибудь к нему добавить. Увидев теперь, как горит американский небоскреб, я не испытал бы никаких новых чувств. При слове «пожар» я всегда буду вспоминать, как горела жалкая лачуга в Алфёлде во времена моего детства.