Избранное - [70]

Эшти принял это к сведению. Но поскольку он все же не мог посадить вдову в бархатное министерское кресло, — кое-кого, во всяком случае, это удивило бы, — то и решил от стеклянной клетки не отступаться. Он знал, что существуют законы, параграфы, решения, действительно суровые и неумолимые, но за каждым законом, параграфом, решением стоит простой смертный, которому не чуждо ничто человеческое и которого можно, при определенной сноровке, разоружить. Да и нет ничего невозможного, коль скоро нам желательно добиться чего-либо от людей. А посему он улыбался, лгал, льстил, ползал на животе, держался высокомерно или нагло, в зависимости от необходимости. В одном месте называл вдову своей близкой родственницей по материнской линии, благочестивой католичкой, в другом — непоколебимой потомственной кальвинисткой, оказавшейся без крова после заключения мира[70], еще где-то — жертвой белого террора[71], эмигранткой, вернувшейся из Вены на родину.

В таких случаях угрызения совести Эшти никогда не тревожили.

Однако что придавало ему сил? Эшти и самому это было крайне любопытно.

Вспомнив вдруг среди ночи семейство вдовы или же поднявшись спозаранку лишь для того, чтобы захватить нужное лицо в каком-то присутствии, он не раз задавал себе этот вопрос.

Быть может, он тешил себя мыслью, что можно кого-то спасти? Или нравился себе в роли заступника, движим был тайной жаждой власти, умилялся своей чувствительностью, способностью на жертву? Или искупал неведомые грехи? А может, им владела охотничья страсть, желание увидеть результат затеянного опыта, убедиться в способности влиять на людей?

Рассмотрев варианты один за другим, Эшти вынужден был на все вопросы ответить отрицательно.

Старался он по другой причине. Всего-навсего потому, что из-за минутного каприза швырнул зачем-то некую сумму, прямым следствием чего было устройство девочки на бесплатное место в больницу; из этого же следовало, что нужно как-то обеспечить и существование ее матери. Одно его деяние роковым образом порождало следующее. Теперь ему уже было бы жаль, если б все труды пошли насмарку. И хотелось сделать все получше, совершеннее, закругленнее.

Он теперь, как говорят на своем жаргоне торговцы, «собственные денежки догонял».

В конце концов вдова получила киоск, на прекрасном месте, на самом людном углу Кёрута.

Яркое сентябрьское солнце сверкало на стеклянной клетке, золотило иностранные журналы, венцом лучей охватывало Декобра[72] и Беттаура. Среди них, словно на сцене перед бесчисленными зрителями, с улыбкой выздоравливающей суетилась вдова, отделенная от жизни улицы и все же принимающая в ней участие.

Иногда Эшти останавливался у киоска — это было ему по пути — уже не как покровитель, а как обычный покупатель. Брал какую-нибудь газету, хотя она была ему не нужна. Справлялся, как чувствует себя Маргитка.

— Спасибо, — взмахивала вдова руками в митенках, продолжая раскладывать журналы, — большое спасибо. Все бы ничего. Только вот кормят плохо. Порции маленькие, — шептала она как бы по секрету. — Приходится нам добавлять. Через день носим ей немножко масла. Пешком. Трамваем-то накладно.

Потом она переключилась на гимназиста:

— Бедняжке нынче пришлось на второй год остаться. В прошлом году по трем предметам провалился. Из-за уха, изволите знать. Он же не слышит. Не слышит, что учителя говорят. На левое ухо оглох вовсе.

Эшти не верил, будто на земле возможно что-либо привести в порядок. Видел же: едва подлатал нищету в одном месте, как рвется в другом. Однако втайне он все же надеялся хоть на какое-то улучшение, пусть даже на видимость облегчения, относительного спокойствия, надеялся услышать хоть одно доброе слово, чтобы порадоваться, — оно было бы ему наградой. Теперь уже он ждал милостыни.

Зимой беспрестанно лил дождь. В этом потоке киоск стоял словно башенка маяка. Вместо вдовы покупателей обслуживала дочь белошвейка. Нервически веселым голоском она пропела:

— Мамочка простудилась. У мамочки болят ноги. Теперь я здесь сижу вместо мамочки.

Возвращаясь домой, Эшти думал о киоске, в котором, конечно же, мерзнет и старшая дочь, о вдове, прикованной к постели. Дома он сел у камина. Алые угольки бросали рыжий отблеск на светло-коричневые гардины.

Расстроенный Эшти встал.

— Надоело, — вздохнул он, — ужасно все надоело.

Теперь он уже лишь косился на стеклянную будку, издали, пока ожидал свой омнибус. Он был сыт ими по горло. При малейшей возможности обходил стороной.

— Пускай хоть перемрут все, — бормотал он. — Я тоже умру, умру, как они, в таком же ничтожестве. Все умрут.

Вдова и дети ему не докучали. Многократно выразив ему свою благодарность, заверив, что обязаны ему решительно всем, они пошли своей дорогой. Больше они не хотели быть ему в тягость.

Он их не видел, ничего о них не слышал.

Беспокойным майским вечером ветер гнал по улице пыль. Эшти сидел в кондитерской и пил шоколад. Выйдя из кондитерской, только что не наткнулся на вдову.

Она его не заметила.

Эшти окликнул ее. Стал расспрашивать, что у них нового, — он не видел ее тысячу лет.

Некоторое время вдова молчала.

— Мой Лацика, — запинаясь вымолвила она, — мой маленький Лацика… — И словно захлебнулась, умолкла.