Избранное - [69]

Это привело Эшти в ярость. Все они предлагают подобные сделки, сулящие целые капиталы. И всегда стоят на чисто деловой основе. Они столь достойны доверия, что в сравнении с ними и Bank of England[69] учреждение чуть ли не сомнительное.

— В самом деле, — пробормотал он, — Bank of England. И едва не рассмеялся дурацкому сравнению.

Подобные глупые ситуации он любил.

И боялся только расхохотаться — перед лицом таких несчастий! Эшти кусал губы, чтобы физической болью предупредить скандал, потом вдруг быстро, не выбирая слов, стал говорить: он знал, что, заняв делом губы и мозг, легче удержаться от смеха.

— Словом, вот о чем речь, не так ли? Об определенной сумме, временно, ненадолго, знаю. Ну-с, видите ли, многоуважаемая сударыня. У меня ведь тоже есть обязанности. — Он слышал эту фразу несколько лет назад от банкира, которого умолял о ссуде в не меньшем отчаянии, хотя при более пристойных обстоятельствах, и, поскольку та сцена встала перед ним как живая, продолжал еще энергичнее: — У меня имеются родственники, друзья. Прислуга. И так далее и так далее. Я и сам тружусь. Работаю как каторжный. Достаточно работаю, поверьте. Сколько букв, столько и кусков хлеба. — «Булок, — вопил в нем какой-то яростный голос, — сдобных булок, подлец ты!»

Вдова молчала. Она спокойно смотрела ему в глаза.

Эшти все еще слышал в душе тот яростный вопль. Он вскочил. Выбежал в другую комнату.

Вернулся он уже не торопясь. Сжимая левый кулак. Положил на стол банковский билет. Положил, не глянув.

Но вдова невольно метнула туда взгляд, и на лице ее выразилось изумление: сумма была несколько больше той, какую она просила, жертвователь округлил ее.

Женщина вошла сюда заледеневшая, скованная, но теперь растаяла, как снег на полу. Она, право, не знает, сможет ли принять столько. Ну что вы, что вы, берите спокойно.

Она сжимала деньги в руке. И благодарила. Благодарила самым великим словом, выше которого нет:

— Господи! Господи!

— Хорошо, хорошо, — прервал ее Эшти. — Запишите мне ваш адрес. Ага, значит, вы живете в Кишпеште. Да, кстати, сколько лет вашей младшей дочери?

— Шестнадцать.

— Температурит?

— Только вечером, прошу прощения. Утром температуры никогда не бывает.

— Так. Я подумаю. Быть может, мне удастся устроить ее в туберкулезный диспансер. Пока не знаю. Но, во всяком случае, попытаюсь. Позвоните мне на будущей неделе. В любое время. Вот мой телефон.

На другой день он получил от них письмо, подписанное всеми пятью членами семейства. Письмо было длинное. Начиналось оно словами: «Ваше высокопревосходительство!»

Итак, в социальной иерархии он получил новый ранг, они его возвеличили, повысили в подвластном им кругу.

Они писали: «Сердце Вашего высокопревосходительства…» Эшти прижал руку к сердцу. К своему высокопревосходительному сердцу.

Обещание устроить младшую девочку в общественную больницу или куда-нибудь еще он и сам не принимал всерьез. С его стороны это было просто проявлением такта, формальностью, требуемой его отшлифованным чувством стиля, чтобы в минуту прощания отвлечь внимание посетительницы от суммы, которую она как раз дрожащей рукой вкладывала в ридикюль, и, направив ее мысли на будущую услугу, умерить неловкие и нескончаемые изъявления благодарности, ибо слушать их ему уже в самом деле было невмоготу.

По утрам, проснувшись, Эшти любил брать телефонный аппарат в постель. Он ставил его у подушки, под теплое одеяло, как другие берут к себе кошку. Он любил это электрическое животное.

Сладко потягиваясь на широкой своей кровати, чувствуя себя отменно отдохнувшим и наслаждаясь покоем, он поднял трубку и сказал номер. В постель к нему пришел город. Еще в полудреме услышал он на другом конце провода утреннюю суету далекого туберкулезного диспансера, бодрые голоса служителей. Он попросил к телефону главного врача, друга юности.

«Послушай, не найдется ли там у вас свободной койки?» — «Свободных коек, прошу прощения, у нас никогда не бывает, но всегда можно как-то исхитриться. Пусть девочка приходит с мамашей и документами, а там посмотрим».

Несколько дней спустя доктор позвонил ему сам. Сообщил, что его подопечную приняли.

Теперь оставалось только раздобыть газетный киоск.

Эшти чувствовал, что сделать это — его долг. Даже не человеческий, а родственный долг. С тех пор как он побеседовал со вдовой, он словно вступил с нею в родственные отношения.

Прежде всего он посетил ее семейство.

В комнате, где они жили, с потолка свисал голый провод, на нем — единственная лампочка без абажура, освещая их беспощадно.

Маргитка, младшая девочка, находилась уже в диспансере. Старшую дочь звали Анжелой, она была некрасива. И выглядела угрюмой. Говорила она нараспев. У нее был прямой, словно из мела высеченный нос. Лацика, гимназист с больными ушами, горбился над латинской грамматикой. После бесплодных поисков работы вернулся домой и электромонтер, он едва поздоровался и с угрюмостью пролетариев убрался в угол, оттуда меряя взглядом гостя, мрачно и пристально, словно собирался по крайней мере описать его. Эшти понятия не имел, что́ парень думает на его счет.

Добиться газетного киоска оказалось весьма нелегко. Там, где обивали пороги в надежде получить такое разрешение, советник с улыбкой сообщил Корнелу, что в Венгрии даже бархатное кресло министра заполучить легче, чем эту стеклянную клетку. Нечего и думать, что какой-либо киоск освободится в обозримое время.