Избранное - [68]

— Ах, на этих страницах отражается такая утонченная душа, такая исключительно утонченная душа!

«Тонкая, черта с два она тонкая! — продолжал плести свои мысли Эшти, которого слова «утонченная душа», по-видимому, окончательно вывели из равновесия. — Знали бы вы все, сколько нужно твердости, жестокости, сатанинского здоровья тому, кто исследует чувства! Далее: человек мягкий не может не быть именно поэтому и груб. Мягкость всего лишь один из потаенных обликов грубости, как грубость есть один из потаенных обликов мягкости. Да-да, добро и зло, милосердие и жестокость именно в таких странных отношениях состоят меж собой. Они неотделимы и действуют вместе, одно нельзя представить без другого, как нельзя представить, чтобы человек с безукоризненным зрением не видел равно синее и красное, бабочку и червя. Противоположности, два поистине полюсных конца, но они всегда находятся в естественном взаимодействии и, соответственно обстоятельствам, меняются местами, принимают имя друг друга, кружатся, преобразуются, как положительные и отрицательные заряды в переменном токе. Но оставим это. А то, что на бумаге воспринимают как «утонченность», существует лишь потому, что все здесь точно, инженерски выверено и за всем стою я, я, который, ежедневно, черт побери! — в хорошую погоду и в дурную погоду, когда есть настроение и когда нет настроения, часами пишет, упражняет строптивые пальцы, шипя и скрипя зубами. Это я-то — утонченный? Тогда и кузнец утонченный тоже. Я скорее кузнец, сударыня. Я бью молотом по наковальне, кую моему коню подковы, превосходные стальные подковы, чтобы он проворней мчался по дорожной пыли. Ибо заметьте, крылатый конь не умеет летать. Это только кажется, что он летит, нет, он скачет по земле — и как еще по земле. Одним словом, я ремесленник. Взгляните на эти широкие кости, эти лапищи, эту грудь, которую вы только что видели обнаженной — такой, какой она вышла из мастерской творения. Скажите, но откровенно: похож я на омерзительного хиляка поэта? Или все-таки скорее на кузнеца?»

Эшти даже встал, демонстрируя подлинного себя, и ближе подошел к посетительнице, чтобы сама эта грубая близость его принудила ее перейти наконец к делу.

И мало-помалу она стала рассказывать.

Она выкладывала свои жалобы, вынимала их из себя по одной, словно из открытого ящика.

На нее это подействовало хорошо. Она уже не плакала.

Боль в своей отвлеченной целостности, с птичьего полета, всегда ужаснее, чем вблизи: перебирание деталей нас отрезвляет, обезоруживает, во всяком случае, требует от нас внимания, самодисциплины, чтобы навести в хаосе какой-то порядок. И тут мы находим то колесо, то винт, то обруч, из которых и состоит адская машина. Все это уже просто бирюльки, игра. Мелочи успокаивают.

Эшти был готов ко всему. Он ожидал смерти и голода, тюрьмы и нищеты, скарлатины, менингита, психической болезни.

Последовали детали, объективные факты.

Покойный муж посетительницы был некогда директором школы в небольшом сельском городке, умер он прошлым летом после долгих страданий, пятидесяти двух лет, от рака.

— Так, — сказал Эшти решительно, словно одобряя рак.

Они перебрались из провинции в Будапешт, живут сейчас в крохотной квартире — комната и кухня — впятером. У нее, видите ли, четверо детей. Семья большая, пенсия маленькая, так уж нынче принято. Младшему двенадцать лет, перенес воспаление среднего уха, операцию, ушко до сих пор не закрылось, течет.

— Так.

Его старший брат поступил на завод, учится на электромонтера, жалованья еще не получает.

— Так.

Старшая дочь белошвейка, но в эту зимнюю стужу не может выйти на улицу — нет башмаков.

— Так.

Эшти ожидал уже только чахотки, и вот чудеса: не успел об этом подумать, как женщина произнесла «чахотка». Чахотка была у младшей дочери.

Что же до самой посетительницы, то она желала бы найти работу, какую угодно, ведь она еще может работать, и, конечно, мечтает о табачной лавочке или газетном киоске, где сидела бы зимою и летом, с утра до вечера.

— Так-так.

Эшти услышал куда меньше того, на что было настроился.

В конечном счете это те самые незатейливые — и неинтересные — жалобы, которые жизнь поставляет, можно сказать, фабричным способом, с устрашающим однообразием. Крупное производство не может распыляться на уникальные случаи.

Но, должно быть, именно это отсутствие воображения и поразило его, эта серость, банальность: ему показали самый завалящий товар и все же для тех, кому так определено, в этом проходит вся жизнь.

Он думал: «Так это все?»

И ждал.

Но это было все. Жалобы иссякли.

Эшти сел. Повернулся к посетительнице.

— Чем я могу вам помочь?

Некоторой суммой, о, совсем небольшой, — для него это сущий пустяк, — но в настоящий момент она поставила бы на ноги несчастную, заслуживающую лучшей доли семью. Однако да не поймет он превратно. Она и ее несчастные больные дети просят не милостыню и не подарок, нет, нет, только взаймы, они заработают эти деньги усердным трудом, если нужно, отработают и натурой, здесь или где-то еще, но во всяком случае выплатят все до последнего филлера, до самого последнего филлера, помесячно равными долями, обозначить которые можно хоть теперь.