Избранное - [63]

Скуп был старик чудовищно. По нему, хоть весь мир сдохни с голоду. Но, правда, на дочку свою тратился щедро. Так ведь у него только она и была, единственная дочка. А больше никого. Жену свою он давно схоронил.

Училась Жужика в монастыре, и французскому научилась, и на пианино играть. Она уже и шляпки носила, как наши девушки. Жужика была красива и несчастна. Она нигде не находила себе места в нашем проклятом обществе, в котором столько причуд, столько непознаваемых законов и ситуаций, что перечислить их, обучить им по-настоящему не способны никакие школы, никакие учебники хорошего тона. Если к ней обращались, она вспыхивала до ушей, протягивали руку — бледнела и тотчас испуганно отдергивала свою ручку. Когда следовало выглядеть опечаленной, она улыбалась, и наоборот. Да только что за важность? Так ли, эдак ли, она была прелестна.

Говоришь, всего один-два раза и видел ее? Да ведь она и не бывала нигде. Жила с молчуном отцом и сама стала такой же молчуньей, как он. Вечно пряталась где-нибудь. Если случалось быть в городе, людей избегала. Всегда стыдилась чего-то. Ни за какие сокровища мира невозможно было, например, уговорить ее заглянуть в кондитерскую и съесть там пирожное.

Она и замуж не выходила долго. А уж сколько было у нее женихов — только успевай отказывать. Собственно говоря, не знала она, где ее место. На крестьянских парней смотрела свысока, они и приблизиться к ней не смели, а в так называемых «барчуках» видела охотников за приданым, которым нужны только деньги ее, в их присутствии ее охватывало замешательство — благоговение и презрение одновременно — своего рода лихорадка. Знаешь, что это было? Это была историческая лихорадка ее тянущегося вверх социального класса, который еще не играл главной роли на исторической сцене, чье имя еще не вписали в театральные афиши истории, ибо он всегда оставался где-то на заднем плане, одобряя или ворча, и притом всегда безымянно.

По воскресеньям она ходила обычно на «благовонную мессу» — в половине двенадцатого утра, в старинную церковь монахов-францисканцев. Тут-то я ее обычно и видел. Обворожительное было создание, право! Летом она надевала белое платьице с красным кожаным поясом; лучи жаркого алфёлдского солнца пронизывали красный шелковый зонтик и бросали розовый отсвет на ее бледное личико. Словно лилия среди греческих огней. Словно букет полевых цветов, белое и красное, цикута и мак, белое и красное вместе. Словно переодетая барышня или герцогиня-крестьяночка в маскарадном наряде. Смотри-ка, вроде бы и я был влюблен в нее?

Одним словом, как-то в воскресенье, когда городская золотая молодежь по окончании мессы располагается полукругом на церковной площади и, помахивая тростями, новенькими лайковыми перчатками, сверкая моноклями, устраивает по рыцарскому обычаю смотр выходящим из церкви дамам, ее увидел Пишта Борош и смертельно в нее влюбился. Он бросился за ней следом, заговорил с ней.

Лицо Жужики исказилось от страха. Пишта продолжал говорить. Жужика заткнула уши. Тогда Пишта перешел на шепот. Жужика отвела ладони от ушек, прислушалась, взглянула на него и улыбнулась — улыбнулась именно тогда, когда следовало.

Чем, спрашиваешь, достиг Пишта такого успеха, каким не мог похвалиться никто из нас? Видишь ли, он был превосходный малый, славный парень. Прежде всего, он был красив, с вьющимися волосами и орлиным носом. Одевался как Имре Лублои, наш местный актеришка, первый любовник, когда изображал богатого графа. Пишта даже летом носил гетры. Кроме того, он обладал той истинной, до нутра пронизывающей образованностью, какую и невозможно приобрести, с нею можно только родиться.

Он в самом деле знал все. Знал, по меньшей мере, тысячу венгерских народных песен, досконально знал и мелодию и слова, умел обходиться с цыганами, распорядиться ими и держать в узде, одним взглядом отвадить от фамильярности и тут же завоевать любовь, подмигнув братски-приятельски, но и господски-снисходительно, безукоризненно завопить «эй, романе!», прикрикнуть на примаша[66], если он недостаточно тихо заиграет «Тихо, тихохонько», и на цимбалиста, если «Бушующий Балатон» недостаточно гудит и ухает на металлических струнах цимбал, растревоженных ватными палочками; он умел расцеловать рябую физиономию альтиста, пнуть ногой виолончель, разбить бокал, зеркало, три дня подряд глушить вино, пиво и самогон тоже, да большими стаканами, восхищенно щелкнуть пальцами при виде капустного супа и холодной тушеной поросятины, долго, смакуя, прищуря глаз, тасовать карты, полчаса отплясывать стремительный чардаш, притопывать, прикрикивать, разжигая, возбуждая себя до безумия, высоко подбросить свою даму и поймать ее легко, словно пушинку, одною рукой — словом, как я сказал, он знал и умел все, что возвышает человека над животным, делает его истинно человеком.

Умел он говорить и на языке Жужики. Ведь он вырос в чантаверской пусте. Да и остался, по сути своей, крестьянином, сыном пусты. Когда он открывал рот, это был голос самого народа. Он являл собой живое собрание народной поэзии, переплетенное в человечью кожу.

Не знаю, как уж там распалил он Жужику. Но, думается, минут через пять-шесть рассыпа́лся перед нею примерно так: «Жужика, целую ручки, целую ваши прелестные лапки, да ради вас я согласился бы на два года овчаркою стать!» Только получалось это у него куда ловчее, непосредственнее. Тут наша фантазия пасует. Ну, неважно. Покуда он проводил ее до дому, Жужика тоже по уши в него влюбилась и тоже смертельно.