Избранное - [62]

— Дорогой господин доктор, я немного простыл, — пожаловался я, — у меня насморк.

— Насморк? — встрепенулся доктор и поспешно отступил в дальний угол комнаты, прикрыв лицо носовым платком. — В таком случае, прошу вас, отвернитесь, ведь вы и так, на расстоянии пяти метров, можете заразить меня. А у меня дети.

— Вы даже не осмотрите меня?

— Совершенно излишне. Против насморка лекарств нет. Эта хворь неизлечима, все равно что рак.

— Может, мне пропотеть?

— Извольте. Только и это не поможет. Вообще научный опыт свидетельствует: ежели мы пытаемся вылечить насморк, он может продержаться даже месяц, а если не лечим — исчезает иной раз на другой же день.

— Но вдруг у меня окажется воспаление легких?

— В таком случае вы умрете, — объявил он.

Немного подумав, доктор добавил:

— Однажды Фридрих Великий прогуливался после битвы по полю брани. Какой-то умирающий солдат с воплем протянул к нему руки. Император, поворотясь к солдату, взмахнул хлыстом и громовым голосом возгласил: «Ах, негодяй, ты что же, вечно жить хочешь?» Обыкновенно я рассказываю моим больным эту маленькую историю. В ней заключена глубокая мудрость.

— Поистине так, — ответил я. — Но у меня болит голова. Просто раскалывается от боли.

— Ваше личное дело, — сказал доктор. — Это не важно. А знаете, что важно? Важно то, что у меня в настоящий момент голова не болит. А еще важнее, что вы заплатите мне за ночной визит по двойной таксе. Так что поторапливайтесь, ибо я спешу.

Он был прав. На следующий день я выздоровел. Посвежевший, веселый, я поспешил в ратушу, чтобы попросить себе права на жительство и навсегда обосноваться в этом честном городе.

— Бесконечно рад… — проговорил я, оказавшись наконец перед лицом градоначальника.

— О себе я бы этого не сказал, — холодно ответил градоначальник.

— Не понимаю, — пролепетал я. — Я пришел к вам засвидетельствовать свое почтение и принести клятву верности.

— Ваше непонимание свидетельствует о том, что вы дуралей и олух. Объясню, почему я не рад. Прежде всего я не рад потому, что вы меня беспокоите, а я между тем даже не знаю, кто вы и что вы. Я не рад, во-вторых, потому, что вы меня тревожите по делу общественному, тогда как я занимаюсь исключительно моими личными спекуляциями. Я не рад, в-третьих, потому, что вы лжете, будто рады, из чего я заключаю, что вы лицемерный тип, недостойный жить среди нас. А посему я вас высылаю.

И не прошло и часу, как меня скоростным тюремным аэропланом доставили в тот самый город, откуда я сбежал.

С тех пор я здесь и живу. Очень многое там мне было больше по сердцу. Но должен признаться, здесь все-таки лучше. Ибо, хотя тамошние и здешние люди примерно одинаковы, многое можно сказать в пользу здешних людей. Среди прочего хотя бы то, что здешние, иногда по крайней мере, врут друг другу красочно и приятно.

Десятая глава, в которой Жужика, дочь богатого крестьянина из Бачки [64] , бросается в колодец и выходит замуж

Корнел Эшти вернулся домой из Португалии. Всего месяц провел он на Иберийском полуострове, укатил туда отдохнуть. Его отдых состоял в том, что все это время он разговаривал исключительно с португальцами — по-португальски, «на языке цветов».

Он явился ко мне поздно ночью, прямо с вокзала, запыленный и грязный. Его плащ еще овевали лиссабонские ветры, на туфлях поскрипывал прибрежный песок Тахо.

Эшти потащил меня в Буду в корчму. Я думал, он тотчас пустится выкладывать свои путевые впечатления. Однако сейчас он не склонен был высказываться на эту тему. Он заговорил о здешних делах, стал вспоминать наш родной город, наши студенческие годы, людей и события давних, еще довоенных времен.

В эту ночь я узнал его с новой стороны. Сознаюсь, прежде я часто принимал его за этакого непоседливого привереду, которому лишь бы слоняться по свету, этакого литературного чудака с зайчиками в голове. Но сейчас я увидел: это человек, человек с головы до ног, и земляк мой. Все в нем — наше бачкайское, каждый его вздох, даже бездумные его выходки и молодецкое хвастовство. Бачка это наша Гасконь. Чудачества вообще отдают провинцией.

Он пил вино стакан за стаканом. Начал с бадачоньского, перешел на чопакское, потом на густой и душистый золотой нектар, зревший по тридцать лет на лежнях в подвалах священников Арача.

На рассвете, когда пустые бутылки из-под «кекнелю» и других вин выстроились на нашем столе тесными рядами и тема беседы была на излете, ибо мы уже прикончили большинство наших здравствующих знакомых и воскресили большинство дорогих нам мертвецов, Эшти спросил меня:

— А помнишь ли ты Жужику? Да, Жужику Сюч. Дочку того крестьянина, богатея, ну, помнишь? Он жил возле пожарной части, в точно такой же ветхой развалюхе лачуге, что и другие крестьяне. Но денег у него была прорва.

В детстве я слышал, что свое золото он держит в сундуке, а мешок для соломы набивает тысячными банкнотами. Правда ли это, не знаю. Факт тот, что он был просто начинен деньгами. А жил как любой батрак. Носил синюю гу́бу[65], круглую шляпу, сапоги. Курил прескверный табак. Носогрейку разжигал самыми вонючими спичками. Зимой дремал на припечке, завернувшись в шубу, словно медведь, впавший в зимнюю спячку. Когда же наступала весна, перебирался на скамейку перед домом и сидел там до самой осени. Ни с кем словечком не перемолвившись. Сидел и молчал. Словно на деньгах своих сидел.