Избранное - [60]

Класс одобрительно загудел.

Учитель еще раз взглянул на испуганного мальчугана. И тут заметил, что лицо у него совершенно зеленое.

— Тебе дурно? — спросил он мягче.

— Нет.

— Болит что-нибудь?

— Нет.

— Ну, тогда ступай на свое место. Где твое место?

— Нигде.

— Нигде? — удивился учитель. — Ну так сядь куда-нибудь.

Мальчик повернулся к классу. Лица, лица, множество маленьких лиц ухмылялись ему, сливаясь в одно-единственное огромное лицо страшного идола. Запинаясь на каждом шагу, он шел между скамей, голова кружилась. Ему опять пришлось миновать первую скамью, где для него не было места. Наконец примерно на середине класса он нашел свободное местечко, с ладонь, на самом краю скамьи. Он примостился бочком, почти на весу. Но и так ему было лучше, здесь он был скрыт от множества глаз, исчез в общей массе.

— А теперь, дети, достаньте свои грифельные доски и грифели, — приказал учитель. — Мы будем писать букву «i».

Загремели грифельные доски. Он тоже хотел положить на стол свою доску, но сидевший с ним рядом мрачный черноволосый мальчик враждебно отпихнул его на самый край, не давая писать.

И тут он горько, отчаянно зарыдал.

— Что случилось? — спросил учитель.

— Он плачет, — доложил мрачный черноволосый мальчик.

— Кто?

— А вот он.

Все дети на него обернулись. Многие даже привстали, чтобы лучше видеть.

— Мышей поит! — закричали они на разные голоса.

— А ну-ка, тишина! — прикрикнул учитель и стукнул камышовой указкой по столу.

Он сошел с подмостков. Остановился возле рыдающего малыша. Потрепал его по щеке мягкой, пахнувшей табаком рукой.

— Не плачь, — проговорил он, утешая. — Садись-ка на скамью, да поглубже. Вот так. Почему вы не подвинетесь, почему не пускаете его? Здесь еще многим хватит места. Вот так, видишь? Положи перед собой доску, возьми в руку грифель. Утри нос. Сейчас мы будем учиться писать. Или тебе не хочется научиться писать?

— Хочется, — всхлипнул малыш.

— Ну, то-то, — удовлетворенно сказал учитель.

И вывел на классной доске букву «i».

— Пишите, — скомандовал он, — сперва чуть-чуть вверх, нажать и назад, вниз, а теперь округло закончить.

Грифели повизгивали, словно поросята.

Учитель опять сошел с подмостков, обошел весь класс, проверяя выведенные детьми каракули. Увидел он и букву «i» на доске только что плакавшего малыша. Буква у него вышла красивая, четкая. Учитель похвалил его. Малыш уже не плакал.

— Как тебя зовут? — спросил учитель.

Малыш встал. И что-то пробормотал, очень тихо.

— Я не понял, — сказал учитель. — Отвечай всегда смело и ясно. Так как же тебя зовут? — повторил он вопрос.

— Корнел Эшти, — ответил мальчуган смело и ясно.

1929

Четвертая глава, в которой Корнел Эшти вместе со старым своим другом совершает экскурсию в «Честный город»

— Словом, летишь со мной? — спросил Корнел Эшти.

— С радостью! — воскликнул я. — Мне уже до чертиков приелась здешняя подлость, нечистоплотность.

Я вскочил в аэроплан. Мы гудели, кружили.

Мы кружили, описывали круги с такой умопомрачительной скоростью, что горные орлы возле нас испытывали головокружение, а у ласточек повысилось кровяное давление.

Вскоре мы опустились на землю.

— Вот он, — сказал Эшти.

— Да? Но ведь этот город ничем не отличается от того, где мы были.

— Только по виду. А по сути здесь все иначе.

Мы пошли в город пешком, чтобы рассмотреть все как можно подробнее.

Прежде всего мне бросилось в глаза, что прохожие почти не приветствуют друг друга.

— Здесь приветствуют только тех, кого в самом деле любят и уважают.

На асфальте сидел нищий в черных очках. С жестяной тарелочкой на коленях. На груди — картонка с надписью:

«Я не слепой. Черные очки ношу только летом».

— Зачем же он написал это?

— Чтобы его не приняли за попрошайку.

Широкий проспект, на нем по обе стороны магазины, один роскошней другого. В зеркальной витрине одного из них я прочитал:

«Обувь погибель для ног. Мозоли, абсцессы гарантированы. Многим нашим покупателям пришлось ампутировать ноги».

Выставленная на всеобщее рассмотрение картина изображала орущего мужчину, которому двое хирургов отрезают ногу от бедра огромной стальной пилой, причем кровь струится вниз алыми лентами.

— Это что же, шутка, что ли?

— Ни в коем случае.

— Ага. Коммерсант обязан сам заклеймить себя по решению суда?

— Ну что ты! — презрительно махнул рукой Эшти. — Это — правда. Пойми: правда. Здесь никто не старается утаить правду. Критическое отношение к себе достигло в этом городе такого уровня, что в судах просто нет больше необходимости.

Мы пошли дальше, и я не переставал дивиться виденному.

На магазине одежды криком кричало следующее объявление:

«Дорогая и скверная одежда. Просим торговаться, иначе мы вас обманем».

На ресторане:

«Несъедобные блюда, отвратительные напитки. Хуже, чем дома».

На кондитерской:

«Изготовленные на маргарине и яичном порошке несвежие пирожные».

— Они все спятили? — заикаясь вскричал я. — Или кандидаты в самоубийцы? Или святые?

— Они мудрецы, — твердо ответил Эшти. — Они никогда не лгут.

— И им не грозит банкротство с этой их мудростью?

— Загляни в магазин. Везде толпы народа. Все процветают.

— Но как же это возможно?

— Послушай. Здесь каждый знает о себе, как и о своих ближних, что все они — честные, откровенные, скромные люди, которые скорей принижают себя, нежели возвеличивают, скорее занизят цены, чем их взвинтят. Поэтому здешние жители не принимают за чистую монету то, что они слышат или читают, точно так же, как и вы у себя дома. Между вами и ими только в том и разница, что у вас от каждого утверждения следует отнять какую-то часть, и притом значительную, здесь же всегда нужно что-то прибавить — совсем немного. Ваши товары и ваши люди не столь великолепны, как это утверждают. Здешние товары и люди не столь скверны, как это утверждают. Собственно говоря, одно другого стоит. Однако, по моему суждению, последний способ честнее, откровеннее, скромнее.