Избранное - [58]

Он знал: рано или поздно этот день наступит. Но не верил, что это случится так скоро.

Как хотелось бы ему отодвинуть этот день подальше!

Кое-как натянул он длинные черные чулки, перекрутившиеся на ногах колбасками. Потом долго стоял возле умывального таза. Обмакивал в него руки и вынимал их. Следил за трепещущими кругами света на поверхности воды.

Мать умыла его сама. Надела ему чистую рубашку. Приготовила праздничное платье — темно-синий костюмчик, отороченный белым, который она скроила из своей старой блузы; костюмчик украшали женские перламутровые пуговицы сердечком. Волосы она расчесала ему мокрой расческой.

Потом поставила перед ним чашку с кофе и дала рогульку буквой «S». Но сегодня ему не хотелось пить кофе. Он сказал, что у него нет аппетита.

Тогда мать сунула ему в руки «Азбуку», грифельную доску и грифель и повела в школу.

Осенний день уже во всей красе сиял над алфёлдским городом. В желтых облаках пыли катились тряские крестьянские телеги. На маленьком мосту гудел паровоз. На рынке продавали в мешках отборную красную паприку и сухие белые бобы.

Корнел сердито семенил рядом с матерью. Он чувствовал себя скованным, смешным, а главное — похожим на девчонку в этом своем «лучшем» наряде, прекрасно зная, что хуже наряда не бывает, что он дешевый и жалкий. Как ему хотелось бы сорвать его, швырнуть наземь, растоптать. Но он знал, что его отец бедный учитель гимназии и на что-нибудь получше у них просто нет денег. Малыш вознаградил себя тем, что за всю дорогу не произнес ни слова.

Не успел он оглянуться, как они уже подходили к «Рыжему быку».

«Рыжий бык» — это и была начальная школа. Двухэтажный храм народного образования получил столь своеобразное наименование потому, что когда-то на его месте стояла старая-престарая развалюха корчма, на вывеске которой был намалеван рыжий бык. Развалюха давно сгорела, с тех пор сменилось целое поколение. Но забулдыги этого пьянь-города все еще с умилением вспоминали здешние разгульные ночи и милостиво перенесли название корчмы и на школу — оно, таким образом, как бы в наследство перешло от отцов к сыновьям.

Войдя с матерью в сумрачный вестибюль школы, он побелел. На него нашло «тяжелое дыхание». Он привычно бросился к ближайшей колонне и изо всех сил прижался к ней, раскинув руки. Мать наклонилась, спросила, что с ним. Он ей не ответил. Только сжал ее руку и сжимал все крепче.

Первый класс находился наверху, на втором этаже. Перед двустворчатой коричневой дверью мать его поцеловала. И хотела идти. Однако он не отпустил ее руку.

— Я боюсь, — прошептал он.

— Чего ты боишься?

— Я боюсь, — повторил он.

— Не бойся, золотко мое. Смотри, здесь много детей. Все пришли сюда. Слышишь, как им весело? Ступай же к ним.

— Не уходи, — взмолился он и уцепился за юбку матери.

Она прощально помахала сыну свободной рукой, оторвалась от него и медленно пошла по коридору. На повороте она достала носовой платочек и вытерла глаза. Потом оглянулась на него еще раз, чтобы подбодрить улыбкой. И вдруг исчезла.

Малыш стоял словно вкопанный и все ждал, ждал, смотря матери вслед. Он надеялся, что она, может быть, вернется и что все это лишь шутка. Но это не было шуткой.

Когда он это понял и понял также, что остался один, совсем один, как еще никогда не бывало с ним за всю его жизнь, его тело свело судорогой, более всего напоминавшей желудочные колики. Он сделал попытку удрать. Вдоль стены прокрался до лестницы, где только что таинственно растаяла, исчезла та юбка. Но там перед ним разверзся лишь пустой лестничный пролет, до ужаса незнакомый и унылый, с гулкими, серыми, отдающими эхо сводами. Чтобы спуститься по этой лестнице вниз, ему следовало обладать мужеством человека, которому смерть нипочем. Инстинкт терпящих бедствие подсказал ему, что разумнее прокрасться обратно, где он потерял ту, которую ищет, к дверям начального класса. Да и вообще это место было уже для него словно привычнее.

Он заглянул в щель приоткрытой двери.

И увидел детей, столько детей, сколько ему никогда еще не приходилось видеть вместе. Это была толпа, толпа, состоявшая из похожих на него и совершенно чужих маленьких человечков.

Итак, он не был одинок. Но хотя только что его повергало в отчаяние именно чувство полного одиночества в мире, теперь он впал в отчаяние еще большее оттого, что он настолько в этом мире не одинок и что, кроме него, существует так много, много-много людей. Это было, пожалуй, еще страшнее.

Дети болтали наперебой. Кто что говорил, понять было невозможно. В классе стоял гул, он устрашающе ширился, полнился, грохотал, точно гром в грозовую ночь.

Мальчик задумчиво смотрел в приоткрытую дверь, как вдруг какой-то человек — взрослый, совсем ему незнакомый — поднял его и поставил в класс. Малыш так и остался стоять у двери в помятой шляпчонке на голове.

Он ждал: вот сейчас произойдет чудо. Ждал, что все это множество детей вскочит вдруг и в один голос прокричит его имя. Ждал, что они все замахают платками, приветствуя его. Но никакого такого чуда не случилось. Его просто не заметили.

Он сдернул с головы шляпу. Вежливо поздоровался. Никто ему не ответил.