Избранное - [59]

Это была комната, но не обычная комната, в которых стоят диваны и висят гардины, — она была холодная, официальная, обнаженная. Сквозь три больших голых окна неприветливо струился трезвый свет. На возвышении будто страж расположился стол. Позади него — черное — доска, желтое — губка, белое — мел. Перед ним — чванные и суровые, напоминающие безумца, счеты. На побеленных стенах, куда ни глянь — цветные изображения животных: лев, лисица и листы картона с надписями: «че-ло-век», «жи-вот-но-е», «иг-ра», «ра-бо-та». От растерянности малыш прочитал их все подряд. Он писал и читал с четырех лет.

Все его одноклассники уже сидели. Ему тоже хотелось бы где-нибудь сесть.

На первых скамьях, словно это само собой разумелось, расположились «господские дети», сыновья помещиков, городских советников. Эти веселые белокурые толстощекие мальчуганы одеты были в матроски с накрахмаленными воротниками и шелковыми галстучками. Лица у всех — кровь с молоком. Соблюдая приличие, но с достоинством они расселись вокруг кафедры, словно правительственная партия, поддерживающая господствующее направление, вокруг бархатного кресла премьер-министра. Новенький также считал себя «господским ребенком». Поэтому, изобразив на губах неловкую полуулыбку, он подошел к ним, чтобы сесть на первую скамью. Однако здесь почти все места оказались уже заняты. Потесниться, чтобы высвободить для него местечко, никто не спешил. Дети перешептывались, словно закадычные приятели, и с холодной вежливостью, но и с некоторым недоумением оглядывали робкого новичка, умудрившегося опоздать и остаться без места. Кое-кто из них не скрывал злорадной ухмылки.

Пристыженный и оскорбленный, он поплелся в конец класса. Коль нельзя быть самым первым на самой первой скамье, думал он, что ж, он будет, по крайней мере, самым последним на самой последней скамье. Там, в конце класса, сидели крестьянские дети, сильные, мускулистые парнишки, кто босиком, кто в сапогах. Они уже разложили перед собой снедь, принесенную из дому в красных платках. Ели с ножа черный хлеб, подсоленное сало, арбузы. Малыш исподтишка огляделся. Тяжелый дух, шедший от их сапог и платья, выворачивал ему желудок. Однако он охотно уселся бы среди них. Он молил глазами, чтобы хоть они приняли его. Надеялся, что вот сейчас кто-то из них его позовет, хотя бы подаст знак. Но и у этих детей нашлись занятия поважнее. Они весело швырялись бумажными катышками или завернутыми в бумагу свиными ошкурками и корками арбузов; одна такая солидная бумажная бомба угодила ему прямо в лоб. Страх оказался куда сильней, чем самый удар. Однако же он пошатнулся, привалился к стене. Тут же захохотали все, и верхняя палата и нижняя, без партийных различий.

С яростью и злобой в душе поплелся он прочь и отсюда. Куда идти ему, он не знал, не знал, где и с кем его место. И тогда просто стал возле печки, один-одинешенек. Стоял, стыдясь себя, своей робости и беспомощности. И с бесконечным презрением смотрел от печки на всю эту безграмотную компанию. Им и невдомек, сколько знает он всякой всячины. Он знал, например, что нормальная температура человеческого тела — 37 градусов, а у кого жар подымается до сорока, того почти невозможно спасти. Знал, что существует обычное письмо и скоропись. Знал, что хинин горький, а ипекакуана сладкая. Знал также, что в Америке сейчас вечер. Он знал уже очень много. Да они-то не знали, что он все это знает.

Маленький колокол в башенке, возвышавшейся над крышей «Рыжего быка», мелодичным динг-донг сообщил, что уже восемь часов и сейчас начнутся занятия. Колокол звонил быстро-быстро, с надрывом, звонил так же печально, как поминальный колокол, и за эти минуты малыш распрощался со всем, что было ему дорого, с комнатами, в которых жил, с садом и играми, так много значившими для него — мыльными пузырями и воздушными шариками. Близкий к обмороку, он стоял, прислонясь к холодной жести печурки.

Вдруг стало тихо. На пороге появился учитель, приземистый дядечка с коротко подстриженными темно-русыми волосами, в чрезвычайно просторном тускло-сером костюме. Топая, как слон, он взобрался на кафедру.

Учитель по очереди опросил учеников, все ли принесли с собой грифельную доску и грифель, потом стал рассказывать о том, как много прекрасного, благородного и полезного предстоит им узнать в школе. Но вдруг словно поперхнулся.

Его взгляд наткнулся на малыша, который съежась стоял возле печки.

— А ты что там делаешь? — спросил он, обратив к нему большое лицо. — Кто тебя поставил туда? Ну-ка, подойди.

Мальчуган со всех ног бросился к кафедре. Смертельно испуганный, сам не свой от обиды, он быстро залепетал:

— Пожалуйста, прошу вас, отпустите меня домой.

— Это почему ж? — полюбопытствовал учитель.

— Я больше не хочу ходить в школу.

Класс расхохотался.

— Тихо! — прикрикнул учитель. — Почему же ты не хочешь ходить в школу?

— Потому что меня здесь никто не любит.

— Тебя кто-нибудь обидел?

— Нет.

— Так что же ты чепуху несешь? И не стыдно тебе, маменькин ты сынок?! Видно, избаловали тебя дома. Запомни: здесь ты такой же, как все. Здесь исключений нет. Здесь все равны. Понял?