Избранное - [4]

в которой мы проходим по улице Сечени [4] до самого вокзала и поезд наконец отправляется

Шли они под тополями по единственной асфальтированной улице Шарсега — улице Сечени, которая вела прямо к станции. Шли как на своей обычной прогулке: Жаворонок посередине, мать справа, а отец слева.

Мать ей говорила, что положила перед уходом в корзинку зубную щетку, и объясняла, где найти остальное. Отец нес шерстяной плед в белую полоску и фляжку, которую наполнил на дорогу хорошей, домашней колодезной водой.

Акош Вайкаи ничего не говорил. Он молча шагал, глядя на свою дочь.

На Жаворонке было легкое летнее платье и шляпа с огромными полями и вышедшими из моды темно-зелеными перьями. От солнца она прикрылась розовым зонтиком, который бросал яркий отсвет на ее лицо.

Девушка она была хорошая, очень хорошая, единственная их отрада. Акош непрерывно повторял это себе и другим.

Он знал, что бедняжка некрасива, и долго от этого страдал. Но потом ее облик заволокся в отцовских глазах словно легким флером, который скрадывал, смягчал все черты, и он полюбил ее такой, какова она есть, полюбил безмерно.

Вот уже пять, нет, десять лет, как отказался он от всякой надежды выдать ее замуж; перестал даже думать об этом. И все-таки, когда на дочь вдруг что-то находило и она меняла прическу или надевала к зиме шубку, а весной — новое платье, Акош чувствовал себя глубоко несчастным, пока и к этому не притерпелся.

И сейчас он тоже страдал, жалея своего Жаворонка и мучая себя самого, чтобы утишить жалость. Пристально, почти с обидно нарочитым вниманием рассматривал это невообразимое лицо, кверху мясистое, книзу худое; толстый этот нос с широкими лошадиными ноздрями; по-мужски сдвинутые брови и маленькие водянистые глазки, слегка напоминавшие его собственные.

Никогда он не разбирался в женской красоте, но одно чувствовал остро: дочь его — дурнушка. А сейчас вдобавок и увядшая, постаревшая. Настоящая старая дева.

В ярко-розовом отсвете зонтика это выступило с полной очевидностью, как у театральной рампы. «Гусеница под розовым кустом», — подумалось ему.

Так он шел в своем мышастом костюме и на площади Сечени — на единственной большой площади в Шарсеге, его рынке и форуме — невольно обогнал дочь, чтобы не идти рядом.

Здесь, на площади, возвышалась ратуша; здесь находились кофейная «Барош»[5] и гимназия со своими стертыми, расшатанными за многие десятилетия каменными ступенями и колоколом на деревянной башенке, сзывавшим гимназистов по утрам. Здесь был ресторан «Король венгерский», а напротив — гостиница «Сечени» с театром Кишфалуди[6] в боковом крыле. Наискосок же открывался вид на украшенный гипсовыми розами и золоченым громоотводом двухэтажный особняк — одно из красивейших в городе зданий, где помещалось Дворянское собрание. Ниже шел торговый ряд: магазин красок, две скобяные лавки, «Книги и канцелярские товары» Вайны, аптека Пресвятой девы и большой, вновь отстроенный, прекрасно оборудованный галантерейный магазин «Вейс и Товарищ». Владелец покуривал в дверях сигару, подставляя солнышку свою сангвиническую физиономию и круглую, как арбуз, голову. Широко осклабясь и вынув сигару изо рта, он поклоном приветствовал семейство Вайкаи.

Акош и его семья редко бывали в центре города. Всякое внимание, гласность стесняли их.

Завсегдатаи кофейной, сидевшие на террасе за послеполуденным пивом, оторвались от своих газет и посмотрели на Жаворонка. Не то чтобы непочтительно, нет, вполне пристойно, но и не без некоторого злорадного огонька под пеплом наружного дружелюбия.

В ответ на это, оставив свое мучительное самокопание, отец семейства замедлил шаг и нарочно поравнялся с дочерью, будто вместе с ней принимая этот злорадно-сочувственный вызов. Нервным движением он, по обыкновению, слегка приподнял левое плечо, словно пытаясь скрыть замешательство и восстановить нарушенное плотью от его плоти равновесие в природе.

Вышли к вокзалу. На путях уже попыхивал паровичок, таскавший поезд местного сообщения. Дали звонок на посадку.

Они бросились к купейным вагонам, чтобы устроить своего Жаворонка получше, в дамском отделении. Но, к великому их смятению, все места оказались заняты. Пришлось девушке, спотыкаясь, перебираться из вагона в вагон. Наконец в хвосте состава нашлось купе второго класса, где сидели всего двое: молодой человек и пожилой сухопарый католический священник. За неимением лучшего она решила обосноваться здесь. Отец тоже поднялся в вагон разместить багаж.

Он внес чемодан, сам закинул корзину в сетку, передал дочери плед в белую полоску и фляжку, чтобы не пить неизвестно какой воды в дороге, опустил занавеску, чтобы не напекло голову, даже присел — попробовать, не жестко ли сиденье. Потом расцеловал ее в обе щеки на прощанье. В губы он никогда ее не целовал.

Выйдя на перрон и надвинув черный котелок на самые глаза, Акош подошел к жене, которая заглядывала в окна вагона. Зачем скрывать: родители Жаворонка плакали. Тихо, благопристойно, но плакали.

Любопытные зеваки-провинциалы, шарсегцы, которые это наблюдали, не удивлялись.

Они уже привыкли, что Вайкаи плачут во всех публичных местах. Плачут в церкви по воскресеньям — на мессе и во время проповеди; плачут на похоронах и свадьбах; плачут в день пятнадцатого марта