Избранное - [4]
в которой мы проходим по улице Сечени[4]до самого вокзала и поезд наконец отправляется
Шли они под тополями по единственной асфальтированной улице Шарсега — улице Сечени, которая вела прямо к станции. Шли как на своей обычной прогулке: Жаворонок посередине, мать справа, а отец слева.
Мать ей говорила, что положила перед уходом в корзинку зубную щетку, и объясняла, где найти остальное. Отец нес шерстяной плед в белую полоску и фляжку, которую наполнил на дорогу хорошей, домашней колодезной водой.
Акош Вайкаи ничего не говорил. Он молча шагал, глядя на свою дочь.
На Жаворонке было легкое летнее платье и шляпа с огромными полями и вышедшими из моды темно-зелеными перьями. От солнца она прикрылась розовым зонтиком, который бросал яркий отсвет на ее лицо.
Девушка она была хорошая, очень хорошая, единственная их отрада. Акош непрерывно повторял это себе и другим.
Он знал, что бедняжка некрасива, и долго от этого страдал. Но потом ее облик заволокся в отцовских глазах словно легким флером, который скрадывал, смягчал все черты, и он полюбил ее такой, какова она есть, полюбил безмерно.
Вот уже пять, нет, десять лет, как отказался он от всякой надежды выдать ее замуж; перестал даже думать об этом. И все-таки, когда на дочь вдруг что-то находило и она меняла прическу или надевала к зиме шубку, а весной — новое платье, Акош чувствовал себя глубоко несчастным, пока и к этому не притерпелся.
И сейчас он тоже страдал, жалея своего Жаворонка и мучая себя самого, чтобы утишить жалость. Пристально, почти с обидно нарочитым вниманием рассматривал это невообразимое лицо, кверху мясистое, книзу худое; толстый этот нос с широкими лошадиными ноздрями; по-мужски сдвинутые брови и маленькие водянистые глазки, слегка напоминавшие его собственные.
Никогда он не разбирался в женской красоте, но одно чувствовал остро: дочь его — дурнушка. А сейчас вдобавок и увядшая, постаревшая. Настоящая старая дева.
В ярко-розовом отсвете зонтика это выступило с полной очевидностью, как у театральной рампы. «Гусеница под розовым кустом», — подумалось ему.
Так он шел в своем мышастом костюме и на площади Сечени — на единственной большой площади в Шарсеге, его рынке и форуме — невольно обогнал дочь, чтобы не идти рядом.
Здесь, на площади, возвышалась ратуша; здесь находились кофейная «Барош»[5] и гимназия со своими стертыми, расшатанными за многие десятилетия каменными ступенями и колоколом на деревянной башенке, сзывавшим гимназистов по утрам. Здесь был ресторан «Король венгерский», а напротив — гостиница «Сечени» с театром Кишфалуди[6] в боковом крыле. Наискосок же открывался вид на украшенный гипсовыми розами и золоченым громоотводом двухэтажный особняк — одно из красивейших в городе зданий, где помещалось Дворянское собрание. Ниже шел торговый ряд: магазин красок, две скобяные лавки, «Книги и канцелярские товары» Вайны, аптека Пресвятой девы и большой, вновь отстроенный, прекрасно оборудованный галантерейный магазин «Вейс и Товарищ». Владелец покуривал в дверях сигару, подставляя солнышку свою сангвиническую физиономию и круглую, как арбуз, голову. Широко осклабясь и вынув сигару изо рта, он поклоном приветствовал семейство Вайкаи.
Акош и его семья редко бывали в центре города. Всякое внимание, гласность стесняли их.
Завсегдатаи кофейной, сидевшие на террасе за послеполуденным пивом, оторвались от своих газет и посмотрели на Жаворонка. Не то чтобы непочтительно, нет, вполне пристойно, но и не без некоторого злорадного огонька под пеплом наружного дружелюбия.
В ответ на это, оставив свое мучительное самокопание, отец семейства замедлил шаг и нарочно поравнялся с дочерью, будто вместе с ней принимая этот злорадно-сочувственный вызов. Нервным движением он, по обыкновению, слегка приподнял левое плечо, словно пытаясь скрыть замешательство и восстановить нарушенное плотью от его плоти равновесие в природе.
Вышли к вокзалу. На путях уже попыхивал паровичок, таскавший поезд местного сообщения. Дали звонок на посадку.
Они бросились к купейным вагонам, чтобы устроить своего Жаворонка получше, в дамском отделении. Но, к великому их смятению, все места оказались заняты. Пришлось девушке, спотыкаясь, перебираться из вагона в вагон. Наконец в хвосте состава нашлось купе второго класса, где сидели всего двое: молодой человек и пожилой сухопарый католический священник. За неимением лучшего она решила обосноваться здесь. Отец тоже поднялся в вагон разместить багаж.
Он внес чемодан, сам закинул корзину в сетку, передал дочери плед в белую полоску и фляжку, чтобы не пить неизвестно какой воды в дороге, опустил занавеску, чтобы не напекло голову, даже присел — попробовать, не жестко ли сиденье. Потом расцеловал ее в обе щеки на прощанье. В губы он никогда ее не целовал.
Выйдя на перрон и надвинув черный котелок на самые глаза, Акош подошел к жене, которая заглядывала в окна вагона. Зачем скрывать: родители Жаворонка плакали. Тихо, благопристойно, но плакали.
Любопытные зеваки-провинциалы, шарсегцы, которые это наблюдали, не удивлялись.
Они уже привыкли, что Вайкаи плачут во всех публичных местах. Плачут в церкви по воскресеньям — на мессе и во время проповеди; плачут на похоронах и свадьбах; плачут в день пятнадцатого марта
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.