Избранное - [34]
— Реконтра[45], — принял судья вызов Акоша. — Tout les troix[46].
«Эхе-хе, — сказал Акош про себя. — То-то и оно, что три; вечно трое; жизнь втроем».
Вот о чем ему думалось, и в этом-то, наверно, и заключалась ошибка.
Он, старый матадор, перестал внимательно следить за картами, и это в конце концов привело к роковому исходу: Доба с Карасом одолели Акоша с Ладани.
Стоявшие вокруг только диву давались.
— Невероятно.
— Ну, по такому случаю выпить надо, — сказал Карас.
Обер-лейтенант австрийского егерского полка Вернер, молча сидевший возле Акоша как благожелательный наблюдатель, наполнил бокалы. Два года уже стоял его батальон в Шарсеге, но он так и не научился ни одному венгерскому слову. Трезвый, Вернер еще объяснялся по-немецки; но под градусом не только немецкий, а, наверно, и родной свой, моравский, забывал. Но барсом был образцовым и в их компании чувствовал себя превосходно. Только и знал, что пил да наливал, улыбаясь чему-то про себя.
— Выпьешь? — спросил Акоша Ладани. — Легкого сильванского.
И одним духом осушил бокал.
Название это выговорил он с таким смаком, что и Акош тоже выпил «легкого сильванского».
Ладани облапил его.
— Да ты, Акошка, парень что надо. Об одном только прошу, сделай ради меня. Выкинь ты из своего сада подсолнухи эти поганые.
— Почему?
— Потому что черно-желтые они. Провались он, этот «шварц-гельб»[47], и на цветах нам не надо его.
Выпили и за это.
Акош уж не одним сильванским угощался, но и другими винами: легкими, с песчаных почв, и покрепче, с нагорий.
— Так сколько там у нас? — принялся он считать, записывая мелом. — Контра, реконтра, это четыре очка, tout les troix — два, четыре короля — еще одно, итого — семь. Семьдесят крейцеров. Держите.
И, выложив деньги на стол, вытер табличку маленькой желтой губкой.
Потом снова закурил и даже очки снял, что всегда означало у него хорошее расположение духа.
Теперь уже он ничем не отличался от остальных. Не глядел на них со стороны, как, войдя, из дверей; не ощущал удушливого дыма; держался естественно, будто пролежал все эти годы в спячке и начал опять жизнь оттуда, где остановился. Все внутренние торосы растопились, голова пылала, и снежная шапка волос, казалось, подтаяла на ней. Даже в глазах появился счастливый влажный блеск, а уши зарделись майским цветом от прилива добрых, дружеских чувств.
Но с новой партией настал черед вражды и мщенья. Едва карты были сданы, Акош напряг все силы и, даже манжеты отстегнув, чтобы не мешали, с былым азартом ринулся в бой.
— Козырь восемнадцать! — не медля возгласил он.
Партнеры переглянулись не без ревнивого чувства: кто же его счастливый обладатель? Акош между тем забрал уже первую взятку.
Потом, хитровато на них поглядывая, выложил по очереди на стол своих орлов: сначала шкиза, потом «двадцать одно», потом девятнадцать и, наконец, восемнадцать.
— Ха-ха-ха, он у него был! — разразилась смехом компания.
— В своего козыря сыграл! — восторгались все.
— Нет, с ним не сладишь, он прежний, наш Акош, — обнимая, поздравляли его. — Выпьем, старина, черт тебя дери!
И стекла вздрагивали от громогласных восклицаний и взрывов смеха.
Одна партия следовала за другой, но Акош ухитрялся держаться, разгадывая коварные маневры противников, отбивая предательские удары. Это тянулось долго.
Но для него и всех игроков время летело незаметно. Кто знает, сколько прошло с тех пор, как пленила их эта влекущая, завораживающая забава. Играющие в тарокк попадают словно в отдельный, особый мир, наслаждаясь этой полной своей отрешенностью, за картами забывая все на свете.
— Волат![48] «Бык»![49] Пагат! — раздавалось в прокуренном зале. — Пагатультимо, пагатультимо![50]
И все только цыкали, делая большие глаза, качая головами.
Акош всех разгромил и лишь после того глянул на часы, тикавшие напротив на стене. Уже за половину десятого перевалило. И тут какая-то необъяснимая тоска овладела им. Понуро просидел он несколько минут, потеряв всякую охоту веселиться, как сквозь призрачные тени глядя на присутствующих в зале и за столом.
Официанты объявили, что ужин готов.
Перешли в читальню, где обыкновенно накрывали по четвергам.
Шарчевич, все еще не осиливший номер «Фигаро», пересел к стене, под электрическую лампу, и там углубился в чтение. Общество же уселось за уставленный цветами стол.
Ужин был на славу — настоящий мадьярский: тушеный цыпленок с луком и паприкой, сладкая лапша с творогом, с маком, с орехами, а сверх того приятно подванивающий рокфор, под который кисленькое винцо с содовой так само и шло.
Народу набралось много, человек пятьдесят, потому что к ужину подошли и новые гости. Пришел чиновник опекунского совета Мате Гаснер — нескладный кривоногий человечек, в ком не было ровно ничего симпатичного, но кого все очень жаловали и звали «Матенькой». Пришел некто Коштял — вышедший на пенсию учитель из соседнего городка и, как говорили за его спиной, «большой любитель дармовщинки». Был губернаторский писарь Верецкеи; этот знал много красивых итальянских песенок, выученных в бытность вольноопределяющимся в Тироле. Явился, само собой, и Фери Фюзеш, еще шире сияя по этому случаю направо и налево глуповатой своей улыбкой.
«В Верхней Швабии еще до сего дня стоят стены замка Гогенцоллернов, который некогда был самым величественным в стране. Он поднимается на круглой крутой горе, и с его отвесной высоты широко и далеко видна страна. Но так же далеко и даже еще много дальше, чем можно видеть отовсюду в стране этот замок, сделался страшен смелый род Цоллернов, и имена их знали и чтили во всех немецких землях. Много веков тому назад, когда, я думаю, порох еще не был изобретен, на этой твердыне жил один Цоллерн, который по своей натуре был очень странным человеком…».
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.