Избранное - [33]

И, забрав руку старика в свои стальные тиски, повел в угол зала, где дым был всего гуще. Там под висячей лампой сгрудились игроки в тарокк[39]. Как раз собирались сдавать.

— Подсаживайся пятым, — указывая на них, предложил Кёрнеи.

Тарокк! Это была слабость Акоша и его сила.

Никто не играл в тарокк с таким мастерством, с такой неистощимой изобретательностью и страстью. Познания его в этой игре были столь велики, что в спорных случаях клубные завсегдатаи обращались к нему как к высшему авторитету за окончательным приговором.

— В «Паскевича»?[40] — небрежно осведомился он у сидящих.

— Ага, — подняв высокий лоб, отозвался из тучи сигарного дыма вежливый прокурор Галло, сам прославленный игрок, и встал из-за стола. — Сдам потом.

За ним поднялись остальные: Доба и плотный, коротко остриженный господин в чесучовом костюме с черной от загара головой — тот самый Иштван Карас, отец Дани и владелец тысячи хольдов. Только четвертый остался сидеть, Ласло Ладани, депутат вольного королевского города Шарсега от партии сорок восьмого года, а позже — независимости, своей седой подстриженной бородкой и печальными глазами напоминавший Миклоша Зрини[41].

Они с давних пор были с Акошем в натянутых отношениях.

Депутат — его прозвали «кровожадным» — принадлежал к самым яростным экстремистам, к крайним из крайних и не скрывал в узком кругу, что стоит за решение дебреценского Национального собрания 1849 года о детронизации Габсбургов, которых в любой момент согласен низложить за преступления против венгерской нации. Деда его австрийские солдаты в сорок девятом повесили на груше, и Ладани часто в полный голос, надтреснутый от патриотических скорбей, поминал об этом перед избирателями, когда они являлись к его особняку с факелами и национальными знаменами. Акоша он знал хорошо; знал, что в душе он, может, и за него, но голосовать будет всегда за правительственную партию — по робости своей, потому что драться не любит, в мире хочет жить с семьей, самим собой и со всеми; потому что Акош — за соглашение, любое соглашение, а значит, и шестьдесят седьмого года[42].

Поэтому он не раз отзывался об Акоше с осуждением.

Но сейчас, видя его перед собой и понуждаемый остальными, тоже встал. За стаканом вина мадьяр всегда поймет мадьяра, и Ладани подал Акошу руку.

— Садись с нами, — проскрипел он своим надсаженным голосом.

Такое приглашение нельзя было отклонить. Друзья тарокка, словно заморскую знаменитость, встречали Акоша. Да и сами карты соблазняли — огромные, с серым крапом. Трудно было устоять, и Акош сдался.

— Ну, так и быть, — засмеялся он.

Кёрнеи с облегченьем удалился.

Акош меж тем примостился у стола, на мраморной доске которого блестело несколько пролитых винных капель. На аккуратных черных табличках заранее очиненным мелком написали имена играющих и поставили перед каждым.

Галло сдал карты.

Акош взял свои девять, мгновенно растасовал привычным движением и обозрел любовно весь веер, напоминавший о добрых старых временах. Вот дама в испанском кринолине и с кастаньетами; пагат со своей лютней, увенчанной человеческой головой, и саблей на боку; всесильный шкиз в раздвоенной чалме и пестром цирковом наряде; могущественное «двадцать одно» — скрестивший ноги турок с чубуком в руке. Все тут, «онёры»[43], которые любую карту могут побить, оттого им и честь такая. Милые, добрые знакомцы: обнимающиеся влюбленные, расстающийся с подружкой солдат в старинном мундире, кораблик в волнах. Карты как на подбор.

Игроки посмотрели в свои, а потом с не менее внимательным, острым прищуром — в лица друг другу. Лицо — оно тоже важно, еще важнее карт! Что он там затевает, какие мины подводит, какие каверзы готовит и ловушки?

— Пас, — сказал Акош.

— Пас, — откликнулся сидящий рядом Карас.

Доба и Ладани тоже спасовали.

Акош от души наслаждался положением. Даже сигару закурил, чтобы мозгами получше пораскинуть.

Тарокк ведь — не какая-нибудь там легковесная игра из тех, что изобретаются нынче. Это игра благородная, уходящая корнями в глубокую древность; игра замысловатая, для которой потребны восточный склад ума, неусыпная бдительность, находчивость и самообладание. Она пришла из Азии вместе с доблестными нашими предками и длинна, как затейливая сказка с мудреным зачином, интригующим продолжением и неожиданно простой концовкой. Голову, правда, заставляет поломать, зато мозгов не сушит; словом, чрезвычайно приятная игра. Целые поколения шлифовали ее, пока не довели до столь интеллектуальной тонкости.

Карас прикупил три карты из колоды.

— Козырь двадцатка.

— Я пас, — отказались опять и Доба и Ладани.

Акош потеребил усы и весело объявил:

— Контра[44].

Все призадумались.

Акош играл с Ладани, своим новоприобретенным другом. Партнером Караса был Доба, который сидел напротив Акоша и не уставал удивляться, глядя на него: как посвежел.

А тот в свой черед наблюдал судью. Сидит, помалкивает, как в театре возле своей кокетливой худышки жены, причесанной под Ольгу Орос. Жены, которая даже с этим голяком Сойваи путалась — по крайней мере комик так уверяет. А знает ли он сам, достойнейший этот человек, догадывается ли, бедняга, о чем-нибудь? Слова никогда не проронит. И сейчас усталость одна и безучастие на лице.