Избранное - [30]
Но утром меня разбудил ужасающий шум и визг на террасе. Из Будапешта приехали гости — какие-то «барышни Турзо», которых приглашали еще до меня, а они теперь явились.
За завтраком они представились и попросили разрешения поставить ко мне в комнату четыре большущих чемодана. Я охотно разрешила, и они все утро разбирались. Но так как мне больше нравится одной, я сама вызвалась перейти на эти несколько дней к тете Этельке в боковушку, а они пускай там остаются.
Так что я сейчас сплю рядом с тетушкой на диванчике, но мне так лучше. Барышни эти не вызывают у меня особенной симпатии. Старшая, Зельма, вся какая-то сецессионная. Сигареты курит и ходит без корсета. Трижды в день переодевается: к обеду, к ужину и когда в теннис идет играть. Смеется надо мной, что я каждый день приношу большой букет полевых цветов.
По ее мнению, у полевых цветов никакого вида нет. Сама она одни орхидеи да камелии признает.
Берци за младшей, за Клари, ухаживает. Ей только шестнадцать, совсем еще девочка. Они с ней прячутся в комнате, а вечером убегают потихоньку в рощу, одни, и не возвращаются допоздна.
Вчера тетя попросила меня с ними пойти, но больше я в этой роли не собираюсь выступать. Дети совершеннейшие. Тем не менее дело, кажется, серьезное. Дядя Бела поддразнивает их все за столом. Берци краснеет до ушей, Клари же — как ни в чем не бывало.
Вчера прибыл еще один гость, Фери Олчваи, который, по-моему, Зельмой интересуется. Вот он — юноша внимательный, вежливый. Со мной долго разговаривал. Выяснилось даже, что мы дальняя родня. Я посмотрела его перстень с печаткой, и, судя по лилии, мы и правда из одного рода — видимо, Божо. Только в нашем гербе поле алое, у них же, по его словам, золотое, а лилия, наоборот, алая. Впрочем, Фери затрудняется даже сказать, из каких он Олчваи, кишвардских или надьвардских. И никто не может пока этого установить. Отец его думает, что они из кишвардских Олчваи, а в Национальном музее им сказали, что скорее всего из надьвардских. Так бедный мальчик и не знает, к каким принадлежит. Я посоветовала ему к тебе обратиться, ты сразу определишь. Фери обещал зайти, когда будет в Шарсеге.
В остальном отдыхаю прекрасно. Так приятно просыпаться под звуки хуторской жизни: под голубиное воркованье, мелодичные колокольчики коров. А как прелестны эти крохотные желтенькие цыплятки, которые, попискивая, забираются наседке под крылья! И как хорошо в поле, как увлекателен сельский труд! Сейчас готовятся к сбору винограда, повыкатывали бочки из подвалов, и дядя Бела тоже окуривает свои. Урожай ожидается хороший, отпразднуют на славу.
А теперь расскажу, как проходят мои дни. Встаю рано, уже в шесть, и любуюсь величественным зрелищем солнечного восхода. Потом гуляю с тетей Этелькой и помогаю ей по хозяйству. Она говорит, что на кухне я ее правая рука. После обеда мы с садовником Йожи идем на пчельник, где я не могу надивиться хлопотливому прилежанию пчелок. А Йожи мне удивляется: вот, мол, девушка, а какая храбрая. Барышни Турзо, чуть увидят пчелу, такой писк и визг подымают.
Еще довязываю желтое покрывало, скоро будет готово. Вы ведь знаете, я не люблю сидеть без дела. Но только сейчас темнеет очень рано.
Если зажигают лампу, то вечером, часов в шесть, сажусь читать Йокаи[35] — «Сыновей человека с каменным сердцем». Роман этот я читала, но лишь теперь оценила по достоинству. Всплакну над несчастьями Эдена Барадлаи, посмеюсь над Зебулоном Таллероши[36]. Как глубоко знал великий наш писатель тайны человеческого сердца, как красноречиво умел их описывать. Жаль только, что здесь один второй том, первый запропал куда-то.
Нынче вечером бал в Таркё, и вся веселая компания, барышни Турзо, Берци, Фери Олчваи с тетушкой Этелькой, отправились туда на двух колясках. Меня тоже очень звали, но я не поехала. Сказала, что платья нет. Мне все равно там плохо было бы без вас, да и общество барышень Турзо меня, по правде говоря, не очень прельщает. И потом вчера около часу ночи у меня вдруг разболелся зуб — тот, запломбированный. Пришлось даже тетушку разбудить. Не беспокойтесь, недолго болел, положила на него ватку с ромом, и все прошло. Но, побоявшись, что он опять дурить начнет, я осталась с дядюшкой дом стеречь. Дядя лег уже, а я пишу это письмо в своей уютной боковушке.
Но какая же я все-таки эгоистка! Все о себе болтаю, то жалуюсь, то хвастаюсь, а про вас забыла совсем, не спрошу даже, как вы там одни. Что папа, много ли работает? Чье еще родословное древо нарисовал? А ты, мама? Бедненькая — устала, наверно, от домашних дел. Как ресторанное питание, не очень плохое? Здоровы ли вы? Скучаете немножко по скверной своей неблагодарной дочке? Нашли ли ключик от чулана? Я его в последнюю минуту под синюю салфетку сунула.
Мысленно я неразлучно с вами, мои дорогие. Часто даже представлю вдруг среди общего веселья, как вы там сидите в столовой одни, и загрущу. Тут мне все равно не жизнь. Меня удерживают, уговаривают наперебой остаться еще на недельку. Но, хоть и соблазнительно отдохнуть еще немного, дольше я ни под каким видом не останусь и в пятницу, как обещала, в половине девятого вечера (в восемь двадцать пять) буду обратно.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.