Избранное - [29]

От Жаворонка. Акош сразу, по адресу, узнал ее острые, колючие, похожие на готические, буквы, слегка напоминающие почерк матери.

Прямо на улице вскрыл он конверт. Обычно для этого ему служил перочинный нож: во всем, даже в мелочах, любил он аккуратность. Но сейчас просто разодрал его и от волнения повредил вместе с конвертом письмо: порвал пополам и с краю. Пришлось складывать половинки.

Натыкаясь на прохожих, которые оборачивались на него, он прямо на ходу принялся читать. Безукоризненно ровные, убористые строчки, без помарок, только написанные против обыкновения карандашом, и очень твердым: вместо букв — бледные, еле различимые царапины. Акош разбирал их до самого парка.

Там сунул он письмо в карман и стал прохаживаться, заложив руки за спину. Только случайные гуляющие попадались в этом чахлом, реденьком парке, где росло всего несколько огороженных кустов боярышника да худосочных роз. Газетные клочья валялись на замусоренной, выжженной солнцем траве. Присев на скамейку, Акош снова разложил письмо на коленях.

Жаворонок писал у них без ошибок, грамотно и толково: недаром женскую гимназию окончил. Но стиль был суховат. Стоило девушке взяться за перо, и она оказывалась в плену школьных прописей, которые не давали выражаться как хотелось. Тотчас начинала ей мерещиться прежняя ее учительница, г-жа Янец: строгая, в накрахмаленном воротничке с черным бантиком, и страх ошибиться подсказывал слова, которых она никогда не употребляла в разговоре.

Написанное утрачивало поэтому естественность — становилось скованней и высокопарней, чем обычно.

С начала и до конца перечитал Акош длинное письмо, которое содержало подробный отчет обо всем увиденном и пережитом.

«Таркё, хутор, понедельник, 4 сентября. Половина седьмого вечера.

Милые мои, дорогие родители!

Простите, что до сих пор вам не написала. Но радости деревенской жизни и старания наших гостеприимных родственников развлечь меня настолько поглощают все мое время, что лишь сегодня вечером удалось улучить свободную минутку.

Несколько дней искала я ручку.

Вчера нашлась на столе у дяди Белы, единственная в доме, но и та с заржавленным пером, чернила же в чернильнице от жары все высохли. Наконец мой кузен Берци предоставил вот этот карандаш в мое распоряжение. Приходится писать карандашом, за что также прошу вашего извинения.

Но начну сначала.

Ехала я отлично. Как только тронулся поезд и вы, любимые родители, скрылись из виду, я вернулась в купе, к своим спутникам, людям приятным и благовоспитанным. Один из них был молодой человек, другой — католический священник преклонного возраста. Но я отдалась созерцанию пейзажа, который живым своим разнообразием и прелестью красок целиком поглотил мое внимание; стала наблюдать природу, которая лишь за городом предстала предо мной во всем великолепии, лишь там молвила мне тихое слово утешения. С ней и беседовала я всю дорогу.

Вспоминала о прошлом, а больше всего о вас. Время пролетело быстро. Прибыли мы без опоздания. Коляска меня ожидала. Вечер провела я уже среди родных за вкусным, горячим ужином и непринужденным разговором.

Приняли меня все очень сердечно — и дядя Бела, и тетушка Этелька, а также Берци.

Один только Тигр не рад был моему приезду.

Добрый, верный пес меня не узнал и все лаял, рычал, скалил зубы. Я даже боялась выходить одна несколько дней. Но сегодня утром на террасе мы наконец помирились. Я размочила в молоке свою булочку и дала ему. Теперь мы добрые друзья.

Семь лет не была я здесь, и с тех пор многое переменилось. Представьте: на холме разбит сад с разными южными растениями, клумбами рододендронов, а вниз по склону змеится дорожка к самому ручью, который тоже расчистили, кугу всю выпололи, так что даже на лодке можно кататься, — конечно, весной; сейчас он пересох. Словом, настоящий рай.

Берци, которого я видела в последний раз у нас, в Шарсеге, когда он был еще гимназистом четвертого класса, сдал этим летом в Пеште на аттестат зрелости в каком-то частном пансионе, правда, не без труда, но во всяком случае теперь «созрел» и поступает в сельскохозяйственное училище в Мадьяроваре.

Дядя тоже изменился. Виски у него посеребрила седина, и вообще я себе его немножко иначе представляла, так что вначале даже не могла привыкнуть. Посмотрю на него и улыбнусь. Он тоже посмотрит на меня и улыбнется. «Что, постарел?» — спрашивает. «Нет, — говорю, — что вы». Все засмеются, и он тоже.

Тетя Этелька частенько на него ворчит, что он много курит, но отвыкать ему, как видно, уже поздно. Он теперь даже ужинать перестал, стакан молока без сахара только выпивает под вечер с алейроновыми хлебцами[34], которыми и меня все угощает — в шутку, конечно.

Я и на этот раз у него в любимицах. Посадит рядом, обнимет, поцелует и скажет, как, бывало, маленькой: «Не бойся, Жаворонок, пока я с тобой. Бойся, когда меня не будет». И мы оба посмеемся.

В первый вечер за ужином всё про вас расспрашивали, удивлялись, и чего вы за меня так тревожитесь. «Дырявый грош, хошь не хошь, сбережешь», — пошутил с милым своим юмором дядя Бела.

Болтали до полуночи, потом отвели меня в комнату для гостей, и я скоро там уснула в теплой, мягкой постели.