Избранное - [29]
От Жаворонка. Акош сразу, по адресу, узнал ее острые, колючие, похожие на готические, буквы, слегка напоминающие почерк матери.
Прямо на улице вскрыл он конверт. Обычно для этого ему служил перочинный нож: во всем, даже в мелочах, любил он аккуратность. Но сейчас просто разодрал его и от волнения повредил вместе с конвертом письмо: порвал пополам и с краю. Пришлось складывать половинки.
Натыкаясь на прохожих, которые оборачивались на него, он прямо на ходу принялся читать. Безукоризненно ровные, убористые строчки, без помарок, только написанные против обыкновения карандашом, и очень твердым: вместо букв — бледные, еле различимые царапины. Акош разбирал их до самого парка.
Там сунул он письмо в карман и стал прохаживаться, заложив руки за спину. Только случайные гуляющие попадались в этом чахлом, реденьком парке, где росло всего несколько огороженных кустов боярышника да худосочных роз. Газетные клочья валялись на замусоренной, выжженной солнцем траве. Присев на скамейку, Акош снова разложил письмо на коленях.
Жаворонок писал у них без ошибок, грамотно и толково: недаром женскую гимназию окончил. Но стиль был суховат. Стоило девушке взяться за перо, и она оказывалась в плену школьных прописей, которые не давали выражаться как хотелось. Тотчас начинала ей мерещиться прежняя ее учительница, г-жа Янец: строгая, в накрахмаленном воротничке с черным бантиком, и страх ошибиться подсказывал слова, которых она никогда не употребляла в разговоре.
Написанное утрачивало поэтому естественность — становилось скованней и высокопарней, чем обычно.
С начала и до конца перечитал Акош длинное письмо, которое содержало подробный отчет обо всем увиденном и пережитом.
«Таркё, хутор, понедельник, 4 сентября. Половина седьмого вечера.
Милые мои, дорогие родители!
Простите, что до сих пор вам не написала. Но радости деревенской жизни и старания наших гостеприимных родственников развлечь меня настолько поглощают все мое время, что лишь сегодня вечером удалось улучить свободную минутку.
Несколько дней искала я ручку.
Вчера нашлась на столе у дяди Белы, единственная в доме, но и та с заржавленным пером, чернила же в чернильнице от жары все высохли. Наконец мой кузен Берци предоставил вот этот карандаш в мое распоряжение. Приходится писать карандашом, за что также прошу вашего извинения.
Но начну сначала.
Ехала я отлично. Как только тронулся поезд и вы, любимые родители, скрылись из виду, я вернулась в купе, к своим спутникам, людям приятным и благовоспитанным. Один из них был молодой человек, другой — католический священник преклонного возраста. Но я отдалась созерцанию пейзажа, который живым своим разнообразием и прелестью красок целиком поглотил мое внимание; стала наблюдать природу, которая лишь за городом предстала предо мной во всем великолепии, лишь там молвила мне тихое слово утешения. С ней и беседовала я всю дорогу.
Вспоминала о прошлом, а больше всего о вас. Время пролетело быстро. Прибыли мы без опоздания. Коляска меня ожидала. Вечер провела я уже среди родных за вкусным, горячим ужином и непринужденным разговором.
Приняли меня все очень сердечно — и дядя Бела, и тетушка Этелька, а также Берци.
Один только Тигр не рад был моему приезду.
Добрый, верный пес меня не узнал и все лаял, рычал, скалил зубы. Я даже боялась выходить одна несколько дней. Но сегодня утром на террасе мы наконец помирились. Я размочила в молоке свою булочку и дала ему. Теперь мы добрые друзья.
Семь лет не была я здесь, и с тех пор многое переменилось. Представьте: на холме разбит сад с разными южными растениями, клумбами рододендронов, а вниз по склону змеится дорожка к самому ручью, который тоже расчистили, кугу всю выпололи, так что даже на лодке можно кататься, — конечно, весной; сейчас он пересох. Словом, настоящий рай.
Берци, которого я видела в последний раз у нас, в Шарсеге, когда он был еще гимназистом четвертого класса, сдал этим летом в Пеште на аттестат зрелости в каком-то частном пансионе, правда, не без труда, но во всяком случае теперь «созрел» и поступает в сельскохозяйственное училище в Мадьяроваре.
Дядя тоже изменился. Виски у него посеребрила седина, и вообще я себе его немножко иначе представляла, так что вначале даже не могла привыкнуть. Посмотрю на него и улыбнусь. Он тоже посмотрит на меня и улыбнется. «Что, постарел?» — спрашивает. «Нет, — говорю, — что вы». Все засмеются, и он тоже.
Тетя Этелька частенько на него ворчит, что он много курит, но отвыкать ему, как видно, уже поздно. Он теперь даже ужинать перестал, стакан молока без сахара только выпивает под вечер с алейроновыми хлебцами[34], которыми и меня все угощает — в шутку, конечно.
Я и на этот раз у него в любимицах. Посадит рядом, обнимет, поцелует и скажет, как, бывало, маленькой: «Не бойся, Жаворонок, пока я с тобой. Бойся, когда меня не будет». И мы оба посмеемся.
В первый вечер за ужином всё про вас расспрашивали, удивлялись, и чего вы за меня так тревожитесь. «Дырявый грош, хошь не хошь, сбережешь», — пошутил с милым своим юмором дядя Бела.
Болтали до полуночи, потом отвели меня в комнату для гостей, и я скоро там уснула в теплой, мягкой постели.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.