Избранное - [24]

Он все жал комику руки и, смеясь, глядел на него, не мог наглядеться. Ох и бестия. Он и не он. Сидит себе с этой косицей на плешивой голове, с толстым слоем грима на вспотевшем лице. Просто невозможно удержаться от смеха.

Сойваи же вполне серьезные вещи сообщал окружающим про Имре Зани и Ольгу Орос: о том новом обороте, который приняла старая любовная история.

Среди его слушателей был доктор Галь — театральный врач и член многих комиссий; были и другие театралы, друзья искусства, в том числе папаша Фехер из Аграрного банка. За неимением лучшего обнимал он одну из гейш с густо подсиненными веками.

— Скандал был страшный, — продолжал комик начатый рассказ. — На целых полчаса пришлось вчера опоздать с началом третьего действия «Кардинала». Публика не знала уже, что и думать. А это безумец наш, в чем был — в пурпурной мантии, с золотой цепью на шее, кинулся после второго акта в город, прямо к Ольге Орос на квартиру. Ревность вдруг обуяла. Все стекла побил, баталию учинил там страшнейшую — и назад с окровавленными руками. Из кофейной видели, как он обратно бежал, подоткнув свою мантию. Ну, потеха. Ему это в месячное жалованье влетит.

Собравшиеся ахали, расспрашивая о подробностях.

— Ольга знать его не хочет теперь, — добавил Сойваи. — Замуж выходит. Говорят, Дани Карас женится на ней.

Дани? Сын помещика Иштвана Караса, у которого тысяча хольдов, берет в жены актрису? Это всех взбудоражило. Посыпались новые вопросы. Но комик, завидев Ийаша, который направлялся к ним из уборной Маргит Латор, отбросил сигарету и удалился величаво, как мандарин. После той рецензии они друг с другом не разговаривали.

Кёрнеи, подхватив Ийаша под руку, представил Акошу.

— Незнакомы? Акош Вайкаи — редактор Ийаш.

Ийаш поджал губы. Он недолюбливал это свое звание. Однако снял шляпу, поклонился.

— Сервус, — поздоровался Акош.

— Сервус, — ответил тот.

Вместе, поглядывая друг на друга, но не говоря ни слова, дошли они до кондитерской и там расстались.

Акош купил перевязанную золотой тесемкой коробку шоколадных конфет и отнес жене в ложу.

От всего увиденного и услышанного голова у него шла кругом. Не все он сразу уловил, не все понял; скорее с толку был сбит и даже обрадовался, когда занавес опять взвился вверх. Опять можно было погрузиться в вымышленные, но все-таки более простые и обозримые перипетии пьесы.

Гейши, переодетые подружками невесты, пели и танцевали на свадьбе маркиза Имари в праздник хризантем. Танцевала и та, которую обнимал папаша Фехер. Все они, полненькие и худые, беленькие и темноволосые, жили, глупышки, в предвкушении каких-то удовольствий, подарков судьбы.

Срывала те цветы удовольствий Ольга Орос. Успех ее становился все бесспорней. Она безраздельно царила на сцене. Все говорили о ней, смотрели лишь на нее, И правда: до чего ж соблазнительно хороша эта чертовка, эта вкрадчиво-бесстыдная кошка. И не молодая ведь: наверно, за тридцать уже, а то и за тридцать пять. Но тело пышное, томно-сладострастное, точно разомлевшее во всех этих чужих объятиях, на постелях, в которых она валялась; лицо нежное, как спелая мякоть банана, а грудь — две маленькие виноградные грозди. Какую-то обольстительную испорченность источало все ее существо, поэзию увядания и умирания. И воздух хватала она, словно студя разгоряченный, распутный свой ротик, будто конфетку обсасывая или втягивая шампанское.

Пенье ее было почти не настоящее — так, писк да щебет, небрежный речитатив. Но публика и другие исполнители во все глаза глядели на нее, беспредельно ей преданные, готовые на все ради нее.

Где же справедливость? Огонь и сера должны бы пасть на блуд этот, библейскую скверну, на мерзкую эту особу, а на нее сыплются цветы. Ее безнравственная жизнь и грязные интрижки, продажность всем известны; что это — тварь, на которой клейма негде поставить, — ни для кого не секрет. И вот, однако, нянчатся с ней, окружают поклонением. Все ей; она — первая среди женщин, выше самых добрых и кротких; ей — вся любовь, хотя какой же любви, какого уважения она заслуживает, эта воплощенная насмешка над всем прекрасным и возвышенным? Где тут справедливость? И в помине нет.

С биноклем у глаз раздумывал Акош, что бы он сделал, попадись она ему на улице. Отвернулся бы, смерив взглядом с ног до головы, или просто плюнул.

От этих мрачных мыслей его опять отвлек Вун Чхи, который вышел, пританцовывая, на сцену и на сей раз действительно блеснул. Горестно обмахиваясь длинной своей косой, запел знаменитые куплеты:

Да, да, ужасно:

голова с хвостом.

Но разве не страшно,

что и все — вверх дном?

Что с изъяном краса,

где ни поглядишь?

Брысь, на место, коса!

Кыш! Кыш! Кыш!

Успех был такой, что пришлось надолго прервать представление. Аплодисментам не было конца.

Хлопали все: ложи, партер, галерка. Хлопал, перевесясь в пылу восторга через край своей ложи и самозабвенно отбивая такт на барьере, и Акош. Его уже не заботило, что на него смотрят. Общая буря увлекла и их с женой. Оба смеялись до слез.

— Да, да, ужасно, — хихикала жена.

— Кыш, кыш, — повторял Акош, в шутку замахиваясь на комика, рубя воздух рукой.

Это было, однако, не все. Последовали строфы, ловко приноровленные к местной и политической злобе дня. Шарсег тоже был ужасен, да, да, потому что тонет в грязи, канализации нет, а в театре — электричества. Зал бушевал.