Избранное - [190]
На следующее же утро почтальон вручил Илоне пятьдесят пенгё. После полудня в заказном конверте были присланы также два железнодорожных билета в сопровождении сердечного, на машинке отпечатанного письма, в котором редакция и издательство «Улыбки» «желают своей читательнице приятного отдыха». Под вечер явился молодой человек, фотограф «Улыбки». Он подтолкнул Илону к плите, на которой стояла пустая кастрюля, сунул ей в руку деревянную ложку и, пыхнув каким-то сверкающим порошком, сфотографировал ее, дабы опубликовать сие в следующем номере «Улыбки», на благо и на радость до слез растроганных читателей.
— Так вы поедете, Илона? — спросила хозяйка, когда в доме наконец все утихло.
— Еще и не знаю, ваша милость. Подумать надобно.
— Ну-ну, думайте, Илона, думайте.
Илона никак не могла прийти к решению. И все думала. То хотела поехать, то нет. Жаль было места, но и сиднем сидеть было жаль, «коли выпало ей этакое счастье». Илона была незаметная девушка, тощая, с землистым цветом лица, уже и не молодая — ей перевалило за тридцать.
Пятнадцатого хозяйка опять потребовала ответа. И тут Илона сказала, что все же поедет. Болезненная, призрачная улыбка скользила по ее лицу.
В полном согласии они уговорились, что Лаки пока что наймут новую служанку, а осенью, пожалуй, опять возьмут ее, если девушка себя не оправдает. Илона прибрала квартиру, нажарила-наварила, купила самое необходимое для путешествия — туфли, купальный костюм, купальный халат, попросила выдать ей заработанное, отослала деньги вдовому отцу, безработному шахтеру, уложила вещи в ивовую корзину и маленький картонный чемоданчик и первого августа отбыла с утренним скорым.
С плетеной корзиной и картонным чемоданчиком в руках она долго тыкалась туда-сюда по вокзалу, пока наконец не нашла вагон второго класса. До сих пор ей не приходилось еще путешествовать во втором классе. Было первое число, так что людей набилось видимо-невидимо. Решительные курортники, явившиеся пораньше, с высокомерной самоуверенностью расположились на зеленых бархатных диванах; те, что припозднились, за каждую пядь свободного места чуть не дрались. Многие стояли в проходах. Тут же приткнулась в уголке и Илона. Корзину она поставила на пол и, когда поезд, свистя и лязгая, тронулся, села на нее.
На Илоне была шляпа и черное платье искусственного шелка. Нельзя сказать, чтобы она чувствовала себя плохо, разве что было чуть-чуть жарковато. Она то и дело вытирала со лба капли пота. Потом вдруг возник Балатон, яблочно-зеленый среди крохотных красных вилл, и дохнул на нее своим освежающим дыханием. По озеру медленно скользили разноцветные паруса. В половине одиннадцатого она была уже в Балатон-Н…, вышла из вагона и зашагала к «Сирене».
Искать ей почти не пришлось. «Сирена» была центром и душою курорта. Аккуратный трехэтажный особняк, в котором располагалась гостиница, высился прямо на главной площади. Рядом с ним, на открытой, заставленной цветами террасе, еще завтракали любящие поспать курортники. Несколько господ полулежало в шезлонгах. Женщины в юбках-панталонах зевали и курили сигареты.
Илона со своей кладью поднялась на террасу ресторана. Там ей объяснили, что сперва нужно явиться в контору курорта, получить комнату. Спотыкаясь, она пересекла какую-то лужайку, вошла во двор, где увидела столы и скамьи с ножками буквой «х», цыплят и гусей, ведра и лохани, и наконец попала в длинный, сложенный из кирпича коридор. В самом его конце находилась контора.
Илона постучала, но никто не ответил. Она отворила дверь. В узкой и темной неубранной комнате толстый молодой брюнет диктовал что-то машинистке. Горела электрическая лампа.
— Извольте подождать, — сказал он.
Илона подождала, потом протянула ему конверт. Толстый брюнет взял конверт, но тут его позвали к телефону, он долго кричал в трубку, потом сердито выговаривал за что-то барышне-машинистке, убежал и вернулся лишь через полчаса. Опять стал звонить по телефону, давал распоряжения, диктовал на машинку письма. Время от времени, успокаивая, бросал Илоне:
— Сию минуту.
Без четверти час он прочитал ее письмо. Кивнул.
— Да-да, «Улыбка»… «Улыбка». Гм, куда же?.. — раздумывал он вслух. И вдруг твердо, как не подлежащий обжалованию приговор, объявил: — «Петефи».
Отдыхающие в Балатон-Н… при слове «Петефи» пугались не меньше, чем несчастные революционеры в царской России при слове «Сибирь», — они-то знали, что гостиница «Сирена» дала имя величайшего венгерского поэта жалкой пристройке, печально известной по всей Венгрии своими немилосердно скрипучими кроватями и изъеденной древесным жучком мебелью. Илона, разумеется, ничего об этом не знала. Слуга проводил ее в «Приют Петефи». Вещи нести не помог, решил, что донесет и сама: сразу почуял, кто она есть. Подойдя к «Приюту Петефи», ткнул в него пальцем:
— Вот здесь.
Илона получила комнату на втором этаже. Здесь была выкрашенная светло-зеленой краской кровать, стол, накрытый белой скатертью, бутылка воды, два чистых опрокинутых стакана, шкаф, умывальник и вешалка. Она повесила на вешалку плащ. Выпила стакан воды. Села на застланную кровать и вздохнула. У нее болела голова. Тут ей вспомнилось, что она нынче еще не ела. Взяв книжечку с талонами, она спустилась в ресторан.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.