Избранное - [187]

— Пароль? — спросил Кассий по-солдатски сурово, официально.

— Юпитер, — громко, во все горло крикнул Калигула.

— Так умри во имя его! — взревел Кассий и вонзил меч меж раскинутых рук цезаря, прямо в грудь.

Калигула распростерся на земле во весь рост. Кровь, булькая, лилась из его груди.

— Я жив, — крикнул он, то ли глумясь над Кассием, то ли жалуясь.

И тогда Корнелий Сабин, Каллист и еще многие набросились на него. Тридцать мечей разом искупались в его крови.

Калигула все еще шевелился.

— Я жив, — послышалось еще раз.

Но тут он необычайно побледнел и почувствовал только, что мир существует уже без него — горы, реки и звезды, а его больше нет. Голова его откинулась. Глаза раскрылись и почти с восторгом увидели то, к чему он всегда стремился и что обрел лишь теперь: ничто.

11

Его лицо было белым, бескровным и простым. Маска безумия спала с него. Осталось только лицо.

Один солдат долго в него вглядывался. Ему казалось, что узнал он его только сейчас. Солдат подумал:

«Человек».

1934

Перевод Ц. Гурвиц.

СЕМЬ ТУЧНЫХ ГОДОВ

Воскресный день сулил быть знойным спозаранку. С первым проблеском рассвета золотистые солнечные лучи кипящими пузырьками всколыхнули поверхность застойных лужиц меж песочных куч. Легким не хватало воздуха. Людям, к восьми утра облаченным в воскресное платье, едва переступив порог, приходилось извлекать из кармана аккуратно сложенные чистые носовые платки и промокать выступавшие на лбу капли пота.

У ресторанчика «Летний сад» сонно щебетали дрозды и синицы. Доносилась оттуда и иная музыка, вовсе не похожая на пенье птиц. Цыганский оркестр тянул мелодию кто во что горазд: усталые и в подпитии музыканты играли на потеху тех неуемных гуляк, что проколобродили всю субботнюю ночь напролет вплоть до воскресного утра и никак не желали угомониться и разойтись по домам.

Вздумай какой-либо прохожий привстать на цыпочки у живой изгороди, он увидел бы в саду ресторанчика клумбу, засаженную цветами львиного зева, дельфиниума и петунии. Подгулявшая компания — четверо кутил — расположилась обок, в увитой зеленью деревянной беседке, на зеленых крашеных скамьях, за окрашенным также в зеленый цвет и не покрытым скатертью столом, вдоль которого выстроилась подлинная батарея опорожненных узкогорлых винных бутылок. Заправлял пирушкой Ласло Сэл — здоровенный мужчина с коротко стриженной шевелюрой и коротко подстриженными седоватыми усами, в чесучовом костюме. Он приехал с хутора, чтобы продать урожай. Сейчас же он задавал темп гулянке, и собутыльники развлекались — хоть и без крика и шума, но напропалую.

Напротив этой компании расположилась другая; ее нельзя было бы углядеть снаружи. Эти гости — они заняли места в углу, через три стола поодаль — трое и помоложе, но сорока-пятидесятилетние, как приятели Ласло Сэла, а лет этак двадцати с чем-нибудь. Заводилой у них был Фери Вицаи, нотариус, который носил на голове панаму и монокль в левом глазу. Молодые люди тоже встретили утро здесь, обосновавшись у ресторанчика с рассвета, и пили всерьез и со знанием дела, но не белое вино, как гости постарше, а только красное.

Обе компании не были знакомы лично, разве что знали друг друга в лицо или понаслышке. Этого оказалось достаточно, чтобы сидящие за одним столом недоверчиво поглядывали на соседей, не враждебно, однако же взглядом оценивающего соперника, вроде как обитатели одного шатра на кочевников, расположившихся по соседству. Господа из благородных, одного поля ягода, — пришли обе компании к обоюдному выводу, — желание у них общее: пить и веселиться, но, покуда дело не дошло до более близкого знакомства, нелишне держать ухо востро, чтобы не уронить барской чести. Разница в возрасте, а также то обстоятельство, что за обоими столами пилось разное вино, усиливали отчуждение. Компании непрестанно присматривались друг к другу: которая из них гуляет шире, кто обходится с цыганом-музыкантом более по-свойски и запанибрата, кто ухитряется остаться более трезвым, кто вольнее сорит деньгами; они следили, как бы не нанести ущерб этой искони привычной церемонии, и, ведомые каким-то издревле укоренившимся инстинктом, следили дотошнее, чем председатель в уныло-трезвом судебном зале к показаниям свидетелей и к защитным словам обвиняемого. Для того чтобы заметить друг друга в открытую, чтобы, поступившись своей гордыней, взять на себя риск непосредственного сближения, чтобы перемолвиться словом, участники обоих застолий — помимо личных своих недостатков — были все еще недостаточно пьяны.

Обе компании обслуживал один и тот же цыганский оркестр. Примаш тактично переходил от стола к столу. Пока молодые люди пели, в компании постарше беседовали, пили вино и делали вид, будто не слышат песен и не разделяют веселья соседей. Точно так же вела себя и молодежь. Тут и речи не было о какой-либо общности: и молодые люди, и те, кто постарше, замкнулись наглухо. Эта сдержанность, даже отчужденность была демонстративна, хотя и обманчива на вид. Песни, которые заказывались цыганам, свидетельствовали о том, что обе компании внимательно прислушиваются друг к другу. Они соприкасались через оркестр, тем самым как бы обмениваясь намеками. Если, к примеру, молодежь затягивала «Нет на свете девушки милей» или «Черные очи темнее ночи» — сплошь любовные и залихватски удалые песни, то пожилые манили к себе примаша и заказывали совсем иные: «Подрядился я подпаском в Тарноцу» или «Как я вез на мельницу зерно» — песни более протяжные, напевные, со степенными словами, которые не полыхают быстро затухающей страстью, зато проникнуты непреходящей мудростью земледельцев и скотоводов, и мудрость сия пребудет с человеком и в те поры, когда черноокие девушки да жаркие ночи давно останутся позади; словами песен многоопытные мужчины, преисполненные зависти или горьких жизненных познаний, учили уму-разуму зеленых юнцов, что тем-де еще предстоит пуд соли съесть, пока они все это постигнут. Так на заре жизни каждый зачитывается пылким и чувствительным Шиллером и лишь позднее, в зрелые годы, переходит на глубокую и простую поэзию Гёте.