Избранное - [185]
К тому времени как я допил кофе, господин Надь был уже мертв. Все мы — и я в том числе — в этом весьма искушены. В один миг я лишил его права жить, дышать, двигаться, сорвал с него славные регалии жизни — румянец и светлую улыбку, нацепив вместо них более подобающие покойнику аксессуары — бледность и равнодушие. Точно не помню, но, возможно, в душе я даже водрузил его останки на маленький катафалк и зажег вокруг них несколько быстро сгоревших свечей-воспоминаний.
Прошли дни, миновали годы, и я забыл господина Надя. Не совсем, разумеется. А как обычно забывают умерших. Я его не встречал, не видел и, естественно, этому не удивлялся. Иногда я его вспоминал. Так, лет пять или шесть спустя после смерти господина Надя, перебирая в уме знакомых, покинувших этот мир, я вспомнил и о нем. И грустно покачал головой. Промчались еще пять лет и еще. За эти пятнадцать лет он просто рассыпался в моем воображении, разложился, истлел.
И вот он передо мной — совершенно реальный, осязаемый господин Надь. Смотрит на меня пытливыми глазами из-под лукаво вскинутых бровей. Если бывают на свете чудеса, то это именно чудо. Вообще-то я понимаю, что здесь, вероятно, простое недоразумение. Должно быть, его фамилию, а вместе с ней и ее обладателя я с кем-то перепутал. Но разве от этого легче? Чудо воскрешения не привело бы меня в большее потрясение. Он будто возродился из праха, встал с трухлявого ложа небытия, и мне без размышлений нужно зачислить его в ряды живущих, к тому же с зачетом последних пятнадцати лет. Работа не легкая. Заметив, как я мучительно морщу лоб, он спрашивает, уж не сержусь ли я на него. Какое там! Про себя я даже прошу у него прощения за это невольное убийство. Долго жму ему руку, мысленно вливая в его омертвелые жилы горячую кровь, электризую господина Надя токами жизни, воскрешаю из мертвых.
И, покончив с этим, задумываюсь: откуда же это прискорбное недоразумение? Наконец догадываюсь. Когда-то в одной компании мне представили господина Надя вместе с господином Кишем. Они были немного похожи друг на друга. И я их частенько путал. Видимо, из-за противоположности, а значит, и сходства их фамилий[99] я перепутал их и в то утро, с простительной для меня рассеянностью просматривая газету. В таком случае то, что господин Надь жив, должно означать, что господин Киш мертв. Он умер пятнадцать лет назад. И все это время без малейших к тому оснований пользовался привилегиями живых. Нужно срочно что-то предпринять. Задним числом я перечеркиваю мысли и чувства, которые в течение пятнадцати лет посещали меня в связи с господином Кишем. Одним уколом своего воображения я кончаю с ним и рядом с его именем прикрепляю элегантную траурную ленточку.
Неприятная это обязанность. Но такова уж жизнь. Что делать дальше? Поскорей закурить сигарету.
1934
Перевод В. Середы.
КАЛИГУЛА
Статуя Юпитера, когда ее хотели разобрать, захохотала. Заговорщики сочли это хорошим знаком. Калигула обратился тогда к Антийскому оракулу и из храма Фортуны получил следующее предостережение:
«Берегись Кассия».
Кассий Херея, старший офицер личной охраны императора, глава мятежников, стоял бледный в кругу своих приверженцев. Глаза их были прикованы к Кассию. Они чувствовали, что невидимый взгляд Калигулы тоже устремлен на старого центуриона и что подозрение уже жжет душу и мозг цезаря.
Вскоре стало известно, что Калигула казнил вместо него Кассия Лонгина, азиатского наместника.
«С ума он сошел? — думал Кассий. — Или шутит со всеми нами? Обо мне он, кажется, забыл».
Нет, не забыл. На другой день в шесть утра он вызвал Кассия к себе.
Кассий попрощался с женой, с детьми. Он торопился во дворец, навстречу смерти — от меча, от подлого удара кинжалом или от яда.
Калигула не спал уже с трех часов. Он никогда не мог спать дольше.
Кошмары, мучительные сновидения терзали его. После нескольких часов беспокойного сна он вставал, слонялся из конца в конец по залам дворца при свете факелов и лампад, отсылал слуг, бродил потом один, скрюченный, сгорбленная спина колесом, — взад-вперед, на шатких тощих ногах, словно долговязый призрак его ночного кошмара. Ждал рассвета.
Опершись локтями на подоконник, он высунулся в окно. Там, в морозном, свинцово-сером январском небе была Луна, его сияющая возлюбленная, которую ему всегда хотелось заключить в объятия, — но она на него не глядела, она мчалась над Римом среди грязно-зеленых облаков. Он взывал к ней, беззвучно, заплетающимся языком.
Тем временем рассвело.
— Кассий, — воскликнул он, протянув к гостю обнаженные волосатые руки. — Сюда, к моему сердцу, — и он обнял Кассия.
Тот с ужасом повиновался.
Кассий был готов ко многому. Он слышал, что несколько лет тому назад Калигула вызвал к себе заговорщиков и, приставив меч к своей груди, заявил им, мерзкий фигляр, что примет смерть тут же, если такова их воля. Слышал, что одного патриция цезарь призвал среди ночи во дворец и танцевал перед ним. Слышал и то, что сапожника, который назвал его обманщиком, он наказывать не стал. Но это объятие поразило Кассия.
— Помоги мне, Кассий, — продолжал цезарь. — Ты моя надежда. Опасности окружают меня со всех сторон. Сегодня начинаются палатинские игры. И тебя, Кассий, тебя я назначаю начальником моей личной охраны.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.