Избранное - [184]

Меня охватило вдруг искушение сбросить маскарадный наряд, который я надел на себя не пустого развлечения ради, а по необходимости, и явиться ему, так сказать, в своем подлинном облике. Я, правда, не имел чести знать господина доктора Шерегея, но он-то — я в этом уверен — меня знал. И хоть немного устыдился бы. Впрочем, это безвкусица. Я отбросил дешевое искушение. Ведь дело здесь не во мне, а в том человеке, чья роль мне досталась невольно, — слуге Эльзаса. Я должен до конца выстрадать — хоть бы только в его интересах — это духовное мытарство, выстрадать честно, без насмешки и высокомерия, как тому следует быть. Итак, я оправил на себе мою ливрею с золотыми пуговицами, чуть-чуть сгорбился, еще плотнее натянул на лицо маску, чтоб она скрыла выступившую на нем краску стыда, еще теснее приник пылающими глазами к двум прорезям, чтобы видеть все, еще больше навострил под тесемками уши, чтобы все услышать.

И услышал:

— Ну вот что. Я уже в третий раз звоню сегодня господину профессору, а его все нет и нет. Мы с ним условились, что я позвоню в семь и мы вместе поужинаем. Итак, как только он придет, вы не-за-мед-лительно доложите ему, что звонил доктор Шерегей, — он повысил голос, — доктор Артур Шерегей и просил отзвонить сразу же по приходе. Повторите, что вы ему доложите!

— Я доложу, прошу покорно, — забормотал я, — что господин доктор Артур Шерегей изволил звонить господину профессору и изволил просить господина профессора отзвонить ему, как только он придет домой.

— Так, — буркнул голос и стал великодушно учить меня уму-разуму: — Вы же, приятель, зарубите себе на носу, что впредь должны отвечать как положено. Если вы еще раз позволите себе подобные вольности, я вам этого не спущу, и уж тогда…

— Покорнейше прошу извинить меня.

Я подождал немного, но ответа не получил. На том конце бросили трубку. Даль гудела.

Я ходил взад-вперед по комнате. В одном из зеркал вдруг увидел свое лицо. Оно было бледно. Я бросился на софу и принялся размышлять:

«Тьфу ты, дьявольщина! Какая муха укусила эту скотину? Кого-то вышвырнуло со службы начальство, кому-то наставили рога любовницы, и они тотчас грубо набрасываются на бедняков, вымещают злость на нижестоящих. Древнейший клапан, отдушина. Знаю, ничего нового. Вот только не знал я до сих пор, как трудно играть эту роль. Мне она досталась случайно или по капризу, я играл ее каких-нибудь две-три минуты, да и то невидимкой, и пощечину получил лишь дух мой, однако, богом клянусь, с меня и этого было довольно. Ну, а если человеку приходится играть ее всерьез и притом постоянно, потому что нет для него иной роли в этом мире… Ох, как это должно быть ужасно…»

Кто-то тронул меня за плечо. Это был Эльзас с хирургической сумкой. Он уже возвратился.

— Ты спал? — спросил он, улыбаясь.

— Нет, — ответил я и тоже улыбнулся.

— А вид такой, словно спал. Скучал?

— Нет, нет.

Мы закурили.

— Ах, да, — сообщил я, — тебе звонили.

— Кто же?

— Какой-то доктор Шерегей. Просил позвонить ему, потому что намерен сегодня с тобой поужинать.

— А-а! — протянул Эльзас и пожал плечами.

Он нажал кнопку звонка.

Вошел Имре.

— Будьте добры, — сказал Эльзас, — переключите, пожалуйста, телефон к себе. Если меня спросит доктор Шерегей, скажите, что меня нет. Вызвали на операцию, вернусь домой не раньше полуночи.

— Слушаюсь.

Имре вышел.

— Какой славный паренек, — сказал я и долго смотрел ему вслед.

— Да? Почему? — спросил Эльзас.

— Сам не знаю. Он мне очень симпатичен.

— Ты попросил его сварить тебе кофе?

— Да, — солгал я.

— Ну и каково?

— Изумительно, — сказал я восторженно, — изумительно.

1933

Перевод Е. Малыхиной.

ГОСПОДИН НАДЬ, ГОСПОДИН КИШ

Иду я по улице. Навстречу спешит розовощекий пожилой господин. Завидев меня, он приветственно машет рукой, а приблизившись, расплывается, радуясь встрече, в милейшей улыбке. Губы мои лихорадочно трясутся. Я бледнею. Возможно ли это? Ведь господин Надь давно умер. Явись он мне лунной полночью, в час привидений, в виде скелета, зловеще ухмыляющегося пустыми глазницами, я, пожалуй, испугался бы меньше, чем сейчас, видя, как он — живехонький — бодро шагает под жарким весенним солнцем.

О смерти его я узнал из газет лет пятнадцать назад. И, разумеется, мысленно похоронил его. Удивительная все же штука — воображение. Убивает мгновенно. По силе воздействия ему уступает даже шприц со стрихнином, хотя укол немедленно парализует жизненно важные центры. Воображение, однако, действует еще быстрее и беспощаднее. Нет того великана, циркового борца, матадора, которого не сразил бы в своем воображении самый последний замухрышка. Будь их хоть тысяча, хоть сто тысяч — все падут, побледнев, и сгинут по единому мановению его руки.

Подобная участь постигла и господина Надя, когда однажды, просматривая за утренним кофе газету, я наткнулся на имя бедняги в обширной рубрике траурных объявлений. Скользнув мыслью по его жизни, я покачал головой — надо же, как капризно распорядилась ею судьба, потом вздохнул и поспешил проститься с господином Надем. Его уже не существовало. Образы наших друзей и знакомых живут у нас в голове в виде неких марионеток, которые при всей ничтожности их размеров символизируют человека, всю его жизнь. Фигурку, ставшую ненужной, мы снимаем с подмостков нашего воображения и откладываем в сторону, туда, где уже покоится множество других усопших. Так сказать, выбраковываем ее — для порядка.