Избранное - [183]
— Не может быть, — настаивала женщина. — Этого просто не может быть.
— Однако, судя по всему, так оно и есть, — сказал мужчина. — Человеку, с вашего позволенья, свойственно ошибаться. Особенно после стольких лет. Человек, с вашего позволенья, иногда обманывается.
Теперь им показалось забавным, что когда-то, двадцать лет назад, они нашли это место прекрасным, удивительным, волшебным. Смешно, до чего же они были наивные, неискушенные.
— Даже дома у нас стеклянная дверь и то больше, — заметил мужчина. — Гораздо больше.
— Больше и красивее, — уточнила женщина.
Ложечка за ложечкой они отправляли в рот мороженое. Молча. Не говоря ни слова.
Они как-то сразу почувствовали, что постарели. Никогда больше не поддаться им самообману, наважденью, которое преображает все вокруг. Все стало таким, как оно есть. Отныне им суждено довольствоваться тем, что предлагает действительность. На самих себя больше нечего надеяться. А что может предложить действительность? В лучшем случае вот эту убогую, к тому же и не совсем чистую стеклянную дверь. Да, жизнь прошла.
Женщина достала зеркальце. Молча принялась разглядывать лицо. На лбу и около глаз появились морщины, новые морщины, которых она прежде не замечала. Женщина выглядела бледной и усталой. Она подкрасила губы.
Мужчина — он был поэтом — выглянул в окно. Посмотрел на озеро, на ледяную, подернутую рябью чернильно-черную воду, на которой покачивалась кроваво-красная лодка.
В раздражении он зажмурил глаза и, как всегда, когда бывал не в духе, обратился мыслями к своему единственному утешенью — к работе, к своему ремеслу.
— Знаешь, — окликнул он женщину, — в сущности, я терпеть не могу тех поэтов, которых история литературы по какому-то недоразумению называет «большими». Они обыкновенно несут всякую чушь, пророчествуют, проповедуют, громыхают, шумят, точно море. А на самом деле так же бесплодны и не способны утолить жажду, как море. Поверь мне, малое значительней. То, что совершенно, пусть оно крохотное, неизмеримо значительней. Да ты слушаешь ли меня?
— Конечно, — кивнула женщина, на самом деле нисколько не слушая — она все еще расстроенно всматривалась в зеркало.
— Знаешь, — продолжал мужчина, почти не глядя на нее, — уж лучше я буду маленьким поэтом. Не большим. Таким же маленьким, как это горное озеро. И таким же глубоким.
1933
Перевод С. Солодовник.
ИМРЕ
Только мы разговорились, как на письменном столе Эльзаса зазвонил телефон.
— Слушаю, — сказал Эльзас — Да, я… Как?.. Да… Да… Да… Ах, на лбу… И большая рана?.. Понимаю… Понимаю… Сильно кровоточит… Ну что вы… Ни в коем случае… Ничего не делайте… Тотчас выезжаю… Позвольте ваш адрес?.. Двадцать пять, третий этаж, семь… Сию же минуту… Пожалуйста…
Он повернулся ко мне:
— Увы, я бегу. Это здесь, по соседству. Надо кого-то зашить.
Я тоже поднялся. Но он стал меня удерживать:
— Останься. Если ты уйдешь сейчас, бог знает, когда увидимся. А там всего-то дела — на десять — пятнадцать минут. И того меньше. Подожди меня. Вот, почитай пока. — Он подтолкнул ко мне книгу. — Здесь сигареты.
Он позвонил.
В дверях, отведя в сторону ковровую портьеру, появился молодой человек, тихий и бледный.
— Имре, машину, — распорядился Эльзас.
Лакей исчез. Несколько минут спустя он доложил, что машина у подъезда. В руках у него уже были плащ и шляпа профессора; он же подал и хирургическую сумку.
— Привет, — кивнул мне профессор, но в дверях обернулся еще раз: — Если что нужно, позвони Имре. Пусть кофе тебе приготовит. Он варит превосходный кофе.
Эльзас скрылся за дверью. Я остался в его приемной один.
Это был просторный холл перед хирургическим кабинетом, с библиотекой, хорошими картинами и скульптурами.
Я сел к письменному столу. Листал книгу, на которую указал мне Эльзас, — какой-то новый английский труд по хирургии. Рассматривал цветные иллюстрации.
Зазвонил телефон.
Секунду я колебался, поднять ли трубку. В конце концов я здесь гость, и не столь уж частый гость. Возможно, это и неприлично. Но тут мне пришло в голову, что звонит больной или беспокоятся те, к кому поехал Эльзас.
— Алло, — сказал я в трубку.
— Господина профессора! — резко потребовал голос.
— Его нет дома.
— Где он?
— Прошу прощения, понятия не имею. Ушел, вызвали к больному, сказал, через четверть часа вернется.
— Алло, — заорали в трубку, — кто у телефона?
Что было мне отвечать? До сих пор я был неолицетворенность, объективная данность. После краткого раздумья я сказал:
— Слуга.
— Алло! — завопил голос еще более раздраженно. — Как вы со мной говорите?! Что за тон! Как вы смеете говорить со мною этим наглым, нахальным тоном?!
— Простите, — пробормотал я, — я всего лишь хотел…
— Не прекословить! — вопил голос — Молчать, наглец!
Я покраснел до ушей. Трубка в руке дрожала.
Но как же я говорил с ним? Вероятно, так, как привык говорить решительно со всеми на свете, без различия рангов: просто, сообщая лишь факты, что, по моему суждению, и есть наивысшая вежливость. Но иной раз, как видно, этого мало.
— Я доктор Шерегей, — назвал себя голос, — доктор Артур Шерегей. Ну, погодите, я о вас позабочусь. Я вас вышвырну оттуда. Понятно?
— Так точно, — робко пролепетал я.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.