Избранное - [172]

Я и не знала, что музыка его интересует. А он не подозревал, что мой муж такой великолепный музыкант. Оба поминали Баха и Моцарта. Только Бах и Моцарт, и никто другой. Нет, существует только Бах. Муж боготворил Баха, Бах — это его слова — абсолютная музыка, поэзия математики, и та боль, какая звучит в этой задушевной, ни в коем случае не сентиментальной музыке столь чиста, объективна, точна как обусловленное человеческой бренностью, смертностью понимание бесплодности наших стараний приблизиться к бесконечному, и что дважды два здесь, на земле, всегда лишь четыре, не пять. И еще он сравнил Баха с ручьем: его ритмы напоминают прохладный, прозрачный, кристально чистый ручеек, что, спотыкаясь, сбегает вниз по камешкам горной тропы. Тут он несколько перенажал.

Покончив с чаем, мы поднялись, Мартини стал в углу комнаты и — вовсе не из пустой любезности — попросил мужа сыграть что-нибудь. Муж не заставил себя просить. Принес футляр, настроил скрипку, приложил ее к подбородку. Закрыл глаза.

Я сидела на диване и смотрела на него. Мне было интересно, что он станет играть. Он заиграл «L’air»[97]. Я слышала, как он играл эту вещь двадцать лет тому назад, когда мы только познакомились. Ты знаешь ее, эту темную, глубокую, сладостную мелодию. Муж часто объяснял мне ее. «Представь, — говорил он, — сильного мужчину, вот он напевает, вернее, гудит что-то про себя в темноте, не разжимая губ, и словно вновь и вновь думает о том, что невозможно рассказать словами, ибо это — опыт всей его жизни, и нет ничего прекрасней, печальнее, значительнее». Хвастаться не в моих привычках, ты меня знаешь, но в этот вечер он играл так восхитительно, что я позабыла даже о госте и только следила за ровным, уверенным движением его смычка, который твердо ложился на струны, видела только его черную голову и глаза, уже открытые.

Мартини кивнул одобрительно. Попросил играть еще. Муж заиграл «Гавот». Мартини строго вскинул брови. Взгляд его был устремлен в потолок. Быть может, он искал там Себастьяна Баха, толстяка-органиста. «Гавот» подходил к концу. Начальная мелодия с флажолетами торжественно раскрывалась, струна «соль» гудела вдохновенно, хватала за душу. И тут случилось то, ради чего я и рассказываю всю эту предлинную историю.

Вдруг раздался оглушительный треск и звон. Мне показалось, что разбилось окно или огромная стеклянная дверь где-нибудь у соседей. Мартини отскочил, обеими руками уперся в стену, чтобы не упасть. Я бросилась к нему. Представь, дорогая, наш кувшин, наш китайский кувшин разбился вдребезги. Мартини оперся на него, стоя в углу, он и не заметил его, а кувшин покачнулся и опрокинулся. Дорогая, он разлетелся на тысячу кусков.

Муж подбежал к нам чуть позже. Скрипку швырнул на диван, в руках у него был только смычок. Он раздраженно им жестикулировал. Лоб его был нахмурен. Он еще не понимал, что произошло. И не мог понять — ведь он играл, он очнулся от сна. Но я поняла все. И любезно улыбалась, как подобает хозяйке дома. Мартини тупо, растерянно уставился на пол, вид у него был прежалкий. Мы в один голос принялись уверять его, что это сущий пустяк, о котором не стоит и говорить, решительно ничего не случилось.

Мы усадили его в кресло, быстренько пододвинув его к дивану, спиной к вандальскому разгрому, чтобы он и не видел, что натворил. Впрочем, смотреть на все это никому не доставило бы удовольствия. Он опять подтянул верхнюю губу к самому носу, словно решил съесть его, и так долго сохранял эту гримасу, что казалось, его лицо уже никогда не примет нормального выражения. Муж опять заиграл «Гавот». Мартини нравилась его игра. Он похвалил мужа за мастерство, поинтересовался, выступал ли он уже с концертами.

Я разлила в рюмки вино. Для этого случая мы припасли бутылку «Леаньки». Открывать шампанское не хотели. В конце концов, мы получили шампанское от него. Я угощала его чудными ванильными рогульками. Однако он их и не попробовал, даже не прикоснулся. Сказал, что страдает избытком кислотности. Выкурил еще сигарету. Сверх наших ожиданий, он провел у нас более часа. Я уже и не возражала бы, если бы он откланялся. Мы всячески старались развлечь его, держаться весело и непринужденно.

Он прослушал еще фугу C-dur. Но, едва дослушав, вскочил. В прихожей муж помог ему надеть ондатровую шубу. Мне он поцеловал руку, однако смотрел в это время на стену. Уже в дверях он вдруг повернулся, шагнул к столику в прихожей, вынул из бумажника пятипенгёвую банкноту и положил — для прислуги, моей прислуги, моей несуществующей и никогда не существовавшей прислуги. На этот раз он обоим нам пожал руки. Еще раз подтянул верхнюю губу к носу. И исчез в темной, туманной от испарений галерее.

Собственно говоря, мы только теперь решились посмотреть друг на друга. Иисус-Мария, святой Иосиф, что же здесь такое случилось? Мы не знали, хохотать нам или плакать. Едва мы остались одни, как без памяти кинулись к месту несчастья. Мы знали, кувшину конец. Но хотели, по крайней мере, убедиться еще раз. Что ж, это было поистине жалкое зрелище. Дорогой кипенно-белый фарфор рассыпался в прах. Муж пошутил: «Так рассыпаться может только маца, — заметил он с юмором висельника, — маца, по которой проехал длинный железнодорожный состав». Остался всего лишь маленький кусочек, с ладонь — картинка, на которой изображен каменный мост над Желтой рекой. Муж поднял его, печально поглядел и выпустил из рук. С ним тоже было покончено. Я принесла веник, совок. И вымела все следы вандальского разрушения. Четыре раза выносила полный совок. Все выбросила в мусорный ящик.