Избранное - [170]
Мой муж, признательный ему за те двести пенгё, которыми он спас нас от позора, однажды вечером, — действительно, из чистейшего чувства благодарности — тайком явился к нему и посоветовал впредь не совершать подобных безумств.
Несколько дней спустя Мартини встретился с моим мужем на улице, подхватил его под руку, а сам, пошучивая, переложил несколько банкнот из кармана своей шубы в пальто мужа. Что-то около четырехсот пенгё на нынешние деньги.
Ах да, он даже пригласил нас в свой особняк. На обед. Это был обычный будничный обед в малой столовой, оклеенной орехового цвета обоями. Явилась и его супруга. Темно-красные и белые вина сверкали в резных хрустальных бокалах. За нашими стульями стояли слуги в ливреях. Мартини держался мило, непринужденно. Знаешь, что меня больше всего поразило? После обеда мы не спеша пили кофе в гостиной, и вдруг — среди бела дня — входит лакей со свечой, и господа прикуривают от нее. Такого я прежде не видывала. И еще помню один ужин. А в последний раз он пригласил нас на званый ужин, там было человек двести гостей. Блестящий был вечер. Лакеи на стеклянных подносах разносили башни из мороженого, в середине башенок горел огонь, не знаю уж, что там светилось, только когда лакеи пробегали по длинному залу, огоньки внутри башенок от движения воздуха колыхались, вспыхивали. Просто факелы!
И еще. Чуть ли не каждый год он чем-нибудь нас баловал. Одного-двух зайцев пришлет, фазана, куропаток, несколько корзинок отборного винограда. На прошлое рождество мы получили большую корзину с финиками, яблоками, тремя бутылками венгерского шампанского.
Ну вот, дорогая, тут-то и начинается мой рассказ. После рождества он опять приехал в банк. Хотел видеть директора, но тот накануне укатил в Копенгаген. Мой муж поблагодарил его за подарок. Мартини смущенно и рассеянно — он всегда выглядит чуточку смущенным и рассеянным — сказал, что нам следовало бы опять заглянуть к ним на обед или ужин. И тогда муж выложил наконец то, к чему готовился уже давно. Почтительно, однако с достоинством человека бедного, он объявил миллионеру, что, поскольку мы были у них трижды, теперь их очередь нас осчастливить — и пригласил Мартини с супругой к нам на чай. Мартини отнесся к его приглашению как к самой естественной вещи на свете. И тут же обещал быть с женой к пяти часам в среду. Прости, тебе не скучно?
Ну, когда в понедельник вечером я это услышала, признаюсь, мне стало не по себе. Прежде-то я сама настаивала на том, чтобы пригласить их, это правда, но и в мыслях не имела, что они примут приглашение. Думала, увильнут под каким-нибудь приличным предлогом. Но случилось иначе, что, разумеется, льстило моей гордости — или тщеславию, все мы тщеславны. Однако же я была в растерянности. Подумай сама, дорогая, ну куда к шуту я их могла посадить в той нашей прежней нищенской квартирке, где только и была спальня да столовая, она же — кабинет, гостиная, чулан, все вместе? Не могу тебе толком объяснить, но у меня было такое чувство, что-ничего кроме неприятностей из этой затеи не выйдет — ведь, взявшись за непосильное, непременно останешься в дураках.
Сразу я вспомнила наши сырые, в разводах, стены, затхлый дух, темноту, эту африканскую тьму, от которой мы так страдали. Жили-то мы тогда в отвратительном доме-казарме, насквозь провонявшем луком и керосином. Под нами, над нами — сплошь одни пролетарии. На лестнице полно мусора. Наша квартира была в самом конце внутренней галереи, в теснейшем соседстве с общим клозетом. Нашу улицу — об этом я тебе уж рассказывала — ни одна собака не знала, никто, даже здешние жители. Странное было тогда у меня чувство. Словно я, оказавшись среди самой высшей знати на роскошном балу, вся извиваюсь — прячу дырявые чулки, стараюсь носовым платочком прикрыть пристыженные ноги. Такой ужас может привидеться только во сне. Я была в полном отчаянии.
Однако муж меня успокоил. Прежде всего тем, что в конце декабря в пять часов вечера в любой квартире так же темно, как и у нас. В темноте все кошки серы. Потом он стал рассуждать о том, что бедному человеку именно перед богатыми не пристало стыдиться своей бедности. Пусть они сами себя стыдятся, если желают, могут и имеют на то мужество. Мой муж человек мягкий, мухи не обидит, но иногда у него бывают престранные идеи. Он добавил еще, что бедные люди должны стыдиться своей бедности лишь друг перед другом, потому что тут они сами виноваты, все в равной мере соучастники своей беды. Я не поняла этого. Может, ты понимаешь?
Короче говоря, на другой день я взялась за уборку. Постаралась, насколько можно, привести квартиру в порядок. Неизлечимые раны стульев, дивана прикрыла салфетками. Мы решили, что никакой помпы устраивать не будем. Это безвкусно и — для обеих сторон — оскорбительно. Что можно подать к чаю? Сэндвичи, пирожные. Я купила батон хлеба «журфикс», намазала ломтики маслом, красиво разложила на них ветчину, икру, семгу. Напекла рогулек с ванилью. Мои ванильные рогульки, без ложной скромности, просто чудо. Ну, правда, купила чаю, душистого светлого индийского чаю. Попросила у Беллы сервиз «Die alte Wein»
