Избранное - [169]

Разумеется, когда мы получили кувшин, сразу после свадьбы — тому уж пятнадцать лет, — нам все уши протрубили про то, какая это бесценная вещь, и что стоит она бог знает сколько, словом, теперь мы просто богачи, все нас поздравляли. Что касается художественной его ценности, то тут мнения разделились. Одни утверждали, что кувшин относится к четырнадцатому — пятнадцатому векам, во всяком случае, к эпохе династии Мин. По мнению других, он был изготовлен самое раннее в восемнадцатом веке. Кое-кто считал его европейской — берлинской — подделкой, хотя и они признавали, что имитация удачная и весьма ценная. Мы не слишком обращали внимания на все эти пересуды. Кувшин был из превосходного фарфора, кипенно-белого, тончайшего, великолепно обожженного благородного фарфора, в этом сомневаться не приходилось.

Какова была его продажная, рыночная цена, я, право, не знаю. Валер, зять мой — Валер Тарцаи, который немного разбирается в прикладном искусстве, — в свое время оценил кувшин в десять тысяч золотых крон. Думаю, он преувеличил. Лишь несколько лет спустя мой муж показал кувшин одному подлинному знатоку. Он пригласил антиквара из Белвароша. Просто из любопытства — будто приценивался, собирался продать. Антиквар оглаживал кувшин, хмыкал, даже через лупу рассматривал, но предложил всего лишь тысячу двести золотом. Правда, сказал, что готов выплатить всю сумму незамедлительно, хоть в долларах, хоть в швейцарских франках. Мы отклонили его предложение, но он, уже взявшись за дверную ручку, обернулся и, покосившись с порога на кувшин, сказал, что готов заплатить полторы тысячи золотом. Это последняя цена, подчеркнул антиквар, да кувшин и не стоит больше, однако же на полторы тысячи мы можем рассчитывать в любое время, стоит только позвонить ему в лавку. Через неделю он сам позвонил моему мужу в банк, спросил, что мы надумали.

Но мы не продали кувшин. Он был наш, и нам хотелось знать, что он наш, покуда мы живы. Не сговариваясь, мы решили, что не расстанемся с ним никогда.

Хотя искушение не раз нас подстерегало. Мы пережили препаскудные годы. Особенно после войны. К концу месяца у нас зачастую оставалась только картошка, мы ели ее и на обед и на ужин. И все-таки ни единого раза нам даже в голову не пришло позвонить антиквару, тому, что «по вызову прихожу на дом», как гласила оставленная им визитная карточка с призывно глядевшим на нас номером его телефона. Я тайком порвала ее. Предпочитала отдавать в заклад мои часики, серьги, обручальное кольцо. Эти бедняжки больше проживали в ломбарде, чем дома.

Видишь ли, нам приятно было думать, что последнюю свою карту мы еще не пустили в ход. В том и состоит смысл последней карты, чтобы никогда не пускать ее в ход. Ночью, после изнурительного дня, мы с мужем лежали рядышком на супружеском ложе, не сомкнув глаз, с одною мыслью — как-то нам удастся прожить следующие двадцать четыре часа, и про себя упорно, быть может, даже одновременно твердили: «Кувшин! Ведь на самый худой конец есть кувшин!» — и это придавало нам сил.

К счастью, до этого так и не дошло. И потом я свято верю — считай это суеверием: когда оборваны все спасительные нити и конец, казалось бы, неминуем, вот тут-то — в самую последнюю минуту — непременно случается какое-нибудь чудо. Я это испытала. Надобно только веровать, что бог милосерден. И тогда нежданная-негаданная приходит помощь. Какая? Да разная. Сверхурочная работа в банке, маленький перевод с немецкого, дежурство на почте — их недурно оплачивают… Мало ли что. Например, кто-нибудь пожелает брать уроки игры на скрипке. Мой муж ведь дает такие уроки. Он даже в консерватории учился год целый. Мечтал стать скрипачом. У него почти постоянно бывало один-два ученика. Начинающие, первый-второй класс гимназии. Только вот беда — уроки-то он мог давать лишь поздно вечером, а малышам-школярам в эту пору уже не до учения — спать хотят.

Но вообще, признаюсь тебе, был у нас и благодетель. Мне таиться нечего. Я даже назову его. Мартини, рыцарь[93] Мартини, миллионер.

Однажды, когда позарез требовалось внести квартирную плату за квартал и нам уже вручили исполнительный лист о выселении, мой муж посетил его и попросил двести пенгё взаймы. Мартини без звука протянул деньги, при этом элегантно, будто бы невзначай, как бы дав понять: возвращать их не нужно. Прекрасный, благородный поступок. Никогда не забуду. Ума не приложу, отчего это многие злы на него? Они не правы. Да, он капризный человек, своенравный, странный, но зато и лишние деньги бросает на ветер так же капризно, своенравно, странно. Лишних денег у него не столь уж много. Но, скажи, у кого найдется много лишних денег в нынешнем мире? И кто способен нынче бросить хоть крохи тому, кто в нужде? Я знаю одного молодого композитора, которого Мартини из года в год посылал из одного заграничного санатория в другой, и все на свой счет. Нет, он молодчина, что бы там о нем ни говорили. Мы всегда его высоко ценили.

Мой муж знал Мартини уже многие годы. В первый раз встретил его в банке. Оказывал ему пустячные любезности, какие в силах оказать банковский служащий, маленький человек большому человеку. Право же, совсем бескорыстно. Во время «конъюнктуры»