Избранное - [173]

Ну, не печалься, дорогая, нас жалеть еще рано. Я была бы неоткровенна, если б сказала, что мы пребывали в унынии. Конечно, в первую минуту, когда кувшин разбился, мы ужаснулись. Да нам его и не хватало, мы то и дело поглядывали в угол, на пустое его место, и всякий раз сердце сжималось. Но, в сущности, мы не грустили. Сели за стол, пили чай, ели сэндвичи. Их осталось много. Мартини съел один, да и то половинку, муж четыре, я — как хозяйка дома, волнуясь, — ни одного. Последний и единственный сэндвич с семгой уплел муж. Он обожал семгу. Она ему доставалась редко. Ну, и я тоже поела вволю. Мы пили вино, чокались.

Любопытно, что о «деле» мы заговорили много позднее. Поначалу даже не упоминали о нем из какой-то странной стыдливости. А ведь мы были одни, нас никто не услышал бы. Мы стыдились даже друг перед другом. Начал муж. Спросил: «Что же теперь сделает Мартини?» — «Что-нибудь непременно уж сделает», — отозвалась я. «Ты думаешь?» — спросил муж и посмотрел на меня. «Но это само собой разумеется, — сказала я. — В конце концов, он же видел, что причинил нам ущерб, и какой! Уж в искусстве он разбирается». — «Но как ты думаешь, — спросил муж, — как ты думаешь, детка… как ты все-таки думаешь, что он сделает?» Этого, говорю, я не знаю. Может быть, пришлет нам другой кувшин. Или его стоимость. «Сколько? — спросил муж. — Тысячу двести?» — «Ну что ты, право, — возразила я сердито, — не будь ребенком. Ты так всегда. Уж если тот антиквар предложил за него тысячу пятьсот золотом… Если столько предлагает какой-то торговец, причем готов уплатить немедленно, да к тому же хоть в долларах, хоть в швейцарских франках, то ясно, что кувшин стоит вдвое, если не втрое — да нет — впятеро! И потом ведь это было давно. Цены с тех пор поднялись. Ну, что ты трясешь головой? Не будь дурашкой. Валер оценил кувшин в десять тысяч крон золотом. Вот скажи, как ты думаешь, что такое для Мартини десять тысяч? Пустяк. Что для него двадцать тысяч? Пустяк. Знаешь, что для него двадцать тысяч пенгё? Ровно то же, что для тебя, мой милый, двадцать филлеров. Да нет, даже и того нет. Так что не будь смешным».

Мой муж пожал плечами, улыбнулся. Мы выпили «Леаньку» до дна. Взволнованные, счастливые, легли спать. Не знаю почему, но я чувствовала, что с этого вечера наша жизнь совершенно изменилась. Наутро муж, посвежевший, веселый, поспешил в банк. Я все утро оставалась дома. Даже на рынок не пошла. Покупать было нечего, мы прекрасно могли пообедать сэндвичами, ванильными рогульками. Но я не выходила в тот день сознательно. Я чего-то ждала. Ждала неожиданного — посыльного с письмом, кучера Мартини, который, быть может, привезет букет, или пакет какой-нибудь, или чек, неважно, что именно. На каждый звонок я вскакивала. В то утро к нам звонили дважды. Сперва пришла дворничиха, дала ключ от прачечной, потом явилась горбатая дама, она собирала пожертвования на туберкулезных детей. С третьим звонком вернулся муж. Я тотчас приступилась к нему с расспросами — приходил ли, позвонил ли, по крайней мере? Муж на все отвечал: «Нет».

Мы сочли это прекрасным знаком. Подобное дело невозможно, нельзя — да и не пристало — улаживать с сегодня на завтра, лишь бы кое-как. Да оно и не к спеху. В конце концов это же не долг чести. Он хочет, чтобы прошло какое-то время. Ясно же, что ему совестно за свою неловкость. Мы, во всяком случае, были весьма довольны собой, тем, как умно вели себя во время скандальной истории. Просто не могли надивиться проявленным нами присутствием духа, тем, как мы отвлекли его внимание от кувшина и вообще обошлись без малейших намеков. Конечно же, он оценил наш такт. Его мы тоже посчитали тактичным, ведь и он держался как ни в чем не бывало.

Мы оба согласились на том, что торопить события никоим образом не следует. Сперва, как говорится, надо хорошенько отоспаться. Минуло шесть-семь дней — мы все «отсыпались». Он, вероятно, тоже: прошла неделя, а о нем ни слуху ни духу. Мы по-прежнему не проявляли нетерпения. Больше того, наши надежды все возрастали. Мы полагали, что он скорее всего ищет «форму» — без формы даже величайшее благодеяние может показаться грубым, — ищет идею, как осуществить свой план. И мы терпеливо ждали, чтобы этот план созрел, естественно и неспешно.

Итак, дни шли один за другим, нынче, как завтра, тихо и бесшумно, а наши ожидания с каждым днем все подогревались и мы все больше проникались уверенностью, что наш кувшин — превосходное капиталовложение, что там, на свалке, для него прекрасное место, он приносит нам щедрые проценты. В феврале мы узнали, что Мартини уже несколько недель как укатил на Французскую Ривьеру. Этим объяснялось все. Мы ликовали.

Двадцать девятого марта он возвратился домой. На другой же день муж встретился с ним случайно — в первый раз после того памятного дня, — встретился в самом банке, в лифте. Мартини держался гораздо рассеянное, чем обычно, и смущен был и неловок; казалось, ему неприятно вспоминать о том вечере и о нас. Некоторое время мы искренне полагали, что его тогда мучили угрызения совести и он упрекал себя за то, что все еще не нашел способа вознаградить нас. Потом решили — он за что-то на нас сердится. Но за что? Нет, нет, он вовсе на нас не сердился. Всего неделю спустя он первым поздоровался с моим мужем из своего огромного автомобиля, поздоровался приветливо и даже долго махал ему рукой.