Избранное - [173]
Ну, не печалься, дорогая, нас жалеть еще рано. Я была бы неоткровенна, если б сказала, что мы пребывали в унынии. Конечно, в первую минуту, когда кувшин разбился, мы ужаснулись. Да нам его и не хватало, мы то и дело поглядывали в угол, на пустое его место, и всякий раз сердце сжималось. Но, в сущности, мы не грустили. Сели за стол, пили чай, ели сэндвичи. Их осталось много. Мартини съел один, да и то половинку, муж четыре, я — как хозяйка дома, волнуясь, — ни одного. Последний и единственный сэндвич с семгой уплел муж. Он обожал семгу. Она ему доставалась редко. Ну, и я тоже поела вволю. Мы пили вино, чокались.
Любопытно, что о «деле» мы заговорили много позднее. Поначалу даже не упоминали о нем из какой-то странной стыдливости. А ведь мы были одни, нас никто не услышал бы. Мы стыдились даже друг перед другом. Начал муж. Спросил: «Что же теперь сделает Мартини?» — «Что-нибудь непременно уж сделает», — отозвалась я. «Ты думаешь?» — спросил муж и посмотрел на меня. «Но это само собой разумеется, — сказала я. — В конце концов, он же видел, что причинил нам ущерб, и какой! Уж в искусстве он разбирается». — «Но как ты думаешь, — спросил муж, — как ты думаешь, детка… как ты все-таки думаешь, что он сделает?» Этого, говорю, я не знаю. Может быть, пришлет нам другой кувшин. Или его стоимость. «Сколько? — спросил муж. — Тысячу двести?» — «Ну что ты, право, — возразила я сердито, — не будь ребенком. Ты так всегда. Уж если тот антиквар предложил за него тысячу пятьсот золотом… Если столько предлагает какой-то торговец, причем готов уплатить немедленно, да к тому же хоть в долларах, хоть в швейцарских франках, то ясно, что кувшин стоит вдвое, если не втрое — да нет — впятеро! И потом ведь это было давно. Цены с тех пор поднялись. Ну, что ты трясешь головой? Не будь дурашкой. Валер оценил кувшин в десять тысяч крон золотом. Вот скажи, как ты думаешь, что такое для Мартини десять тысяч? Пустяк. Что для него двадцать тысяч? Пустяк. Знаешь, что для него двадцать тысяч пенгё? Ровно то же, что для тебя, мой милый, двадцать филлеров. Да нет, даже и того нет. Так что не будь смешным».
Мой муж пожал плечами, улыбнулся. Мы выпили «Леаньку» до дна. Взволнованные, счастливые, легли спать. Не знаю почему, но я чувствовала, что с этого вечера наша жизнь совершенно изменилась. Наутро муж, посвежевший, веселый, поспешил в банк. Я все утро оставалась дома. Даже на рынок не пошла. Покупать было нечего, мы прекрасно могли пообедать сэндвичами, ванильными рогульками. Но я не выходила в тот день сознательно. Я чего-то ждала. Ждала неожиданного — посыльного с письмом, кучера Мартини, который, быть может, привезет букет, или пакет какой-нибудь, или чек, неважно, что именно. На каждый звонок я вскакивала. В то утро к нам звонили дважды. Сперва пришла дворничиха, дала ключ от прачечной, потом явилась горбатая дама, она собирала пожертвования на туберкулезных детей. С третьим звонком вернулся муж. Я тотчас приступилась к нему с расспросами — приходил ли, позвонил ли, по крайней мере? Муж на все отвечал: «Нет».
Мы сочли это прекрасным знаком. Подобное дело невозможно, нельзя — да и не пристало — улаживать с сегодня на завтра, лишь бы кое-как. Да оно и не к спеху. В конце концов это же не долг чести. Он хочет, чтобы прошло какое-то время. Ясно же, что ему совестно за свою неловкость. Мы, во всяком случае, были весьма довольны собой, тем, как умно вели себя во время скандальной истории. Просто не могли надивиться проявленным нами присутствием духа, тем, как мы отвлекли его внимание от кувшина и вообще обошлись без малейших намеков. Конечно же, он оценил наш такт. Его мы тоже посчитали тактичным, ведь и он держался как ни в чем не бывало.
Мы оба согласились на том, что торопить события никоим образом не следует. Сперва, как говорится, надо хорошенько отоспаться. Минуло шесть-семь дней — мы все «отсыпались». Он, вероятно, тоже: прошла неделя, а о нем ни слуху ни духу. Мы по-прежнему не проявляли нетерпения. Больше того, наши надежды все возрастали. Мы полагали, что он скорее всего ищет «форму» — без формы даже величайшее благодеяние может показаться грубым, — ищет идею, как осуществить свой план. И мы терпеливо ждали, чтобы этот план созрел, естественно и неспешно.
Итак, дни шли один за другим, нынче, как завтра, тихо и бесшумно, а наши ожидания с каждым днем все подогревались и мы все больше проникались уверенностью, что наш кувшин — превосходное капиталовложение, что там, на свалке, для него прекрасное место, он приносит нам щедрые проценты. В феврале мы узнали, что Мартини уже несколько недель как укатил на Французскую Ривьеру. Этим объяснялось все. Мы ликовали.
Двадцать девятого марта он возвратился домой. На другой же день муж встретился с ним случайно — в первый раз после того памятного дня, — встретился в самом банке, в лифте. Мартини держался гораздо рассеянное, чем обычно, и смущен был и неловок; казалось, ему неприятно вспоминать о том вечере и о нас. Некоторое время мы искренне полагали, что его тогда мучили угрызения совести и он упрекал себя за то, что все еще не нашел способа вознаградить нас. Потом решили — он за что-то на нас сердится. Но за что? Нет, нет, он вовсе на нас не сердился. Всего неделю спустя он первым поздоровался с моим мужем из своего огромного автомобиля, поздоровался приветливо и даже долго махал ему рукой.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.