Избранное - [149]

Налетел легкий ветер, погладил ее по лицу, грустно, ласково, словно напоминая о чем-то. Жизнь проходит, повторяла она про себя; но не родителей она жалела, которые прожили век свой красиво, спокойно и благородно, всегда вместе, и в радости, и в печали, — она жалела себя, потому что вечно была недовольна, хотела отсюда вырваться, как из тюрьмы, искала что-то лучшее, новое, интересное. Хотя счастлива была только здесь. Эта скука, и тишина, и отсутствие всяких событий — все, что тут ее окружало, и было, оказывается, счастье. И находилось оно тут, в этом доме, в этом саду.

Под лестницей, возле угла дома, чернела ниша, куда складывали сушняк; здесь они с сестрами играли когда-то в прятки. Вилма встала, в темноте подошла к нише, заглянула туда. Как в детстве, пахнуло оттуда прелой листвой — и щемящая грусть вдруг сдавила ей горло. И сверчки пиликали, тоже как в детстве.

«Что со мной стало?..» — думала Вилма, вновь садясь на скамью.

9

Иштван каждый день просматривал почту в надежде, что получит письмо от нее. Но ни письма, ни даже открытки не было.

Лишь сейчас начал он понимать, как ему не хватает Вилмы. В минуту откровенности с самим собой он вынужден был признаться, что ждет ее возвращения, ждет, когда они опять смогут поговорить. Может быть, там, вдалеке, она уже по-другому все видит; может, теперь прояснится как-то их ситуация?

Стояло душное будапештское лето. Гостиничный номер на пятом этаже, где жил Иштван, за день прогревался насквозь, в нем нечем было дышать, как в свинцовых венецианских камерах. Иштван днем задергивал шторы, закрывал ставни и спал. Вставал он лишь к вечеру, когда неподвижная желтая духота начинала слабеть и рассеиваться. По Кольцу проносился ветер, шевеля кроны акаций, перебирая уличный мусор, ржавые листья, рекламные объявления, которые в течение дня люди бросали на тротуар. Загорались огни; в серых сумерках вдруг возникала пылающая звезда или красный рекламный змей. Иштван, открыв окно, смотрел на вечернюю жизнь города.

Он не знал, куда себя деть. Спустившись вниз, гулял по проспекту Ракоци, по этой ужасной, зловещей и такой будапештской улице, словно вобравшей в себя всю столицу. Вокруг громоздились, теснили друг друга сапожные и портняжные заведения. Характер проспекта менялся через каждые пять — десять метров. Из жары Иштван попадал в холод и вздрагивал от озноба. Были места, напоминавшие неаполитанские улочки, потом он вдруг оказывался словно бы в пригороде Парижа, затем шел квартал венских кабаре или русских трактиров.

— Ужасно… ужасно, — повторял он.

Вокруг слонялись праздные горожане; казалось, они не знают, за что приняться. Неужто и они тоже?.. Люди как будто не в состоянии были найти себе место в ночи. Брели по темному тротуару, собирались небольшими кучками, тихо ждали чего-то, из-за жары не решаясь разойтись по домам. Стояли, опустив руки, и даже не говорили. Им было лень говорить. Лишь порой они вдруг начинали смеяться, но не от сердца, а словно бы по обязанности. Известный всему городу сумасшедший приветствовал каждого прохожего, снимая дырявый цилиндр, — это и вызывало веселье.

— Ужасно… ужасно…

Неподалеку из газовой трубки с сипением вырывался огонь, трепеща, словно бабочка крыльями; огонь освещал тележку зеленщика, накрытую грязным брезентом. На скамейке сидела женщина с тронутыми сединой волосами, в рваной одежде; сбросив обувь, она подставляла ноги ночной прохладе. В свете витрин замелькали уличные женщины, с желтыми волосами, во взбитых, пыльных париках, в лаковых туфлях на высоких каблуках; из-под париков каплями стекал на лицо пот. Иштван смотрел на них, ощущая бесконечную жалость, не в силах понять, в чем смысл их существования. Разве что отпугнуть прохожих; что ж, в этом они преуспели. Лица их были раскрашены, как у паяцев, и походили на маски. Из-под масок смотрели глаза, человеческие глаза, несчастные и просящие. И в равнодушной толпе попадались люди, которые останавливались возле них без страха и отвращения и — тоже страдальцы — находили в них родственную душу.

— Ужасно… ужасно…

Куда пойти? Друзья в окружении семей были скучны ему. Принимая изредка их приглашения и терпеливо высиживая длинные вечера, он возвращался домой усталый, словно после тяжелой работы. Карты он бросил, состояние все равно уплыло, да теперь это мало его беспокоило. Раза два он пытался развлечься, брал экипаж, ужинал в Роще[88], один, без компании, потом заходил в кабаре, где на сцене прыгали танцовщицы в тюлевых юбочках, а испитые актеры, больные чахоткой или сифилисом, развлекали публику пошлыми шутками. Он жалел и актеров, и себя самого — и потом, досадливо или с улыбкой, говорил себе, что подобные развлечения не для него. И вскоре, как негодное лекарство, бросил эти попытки.

А потом ничего уже не предпринимал. Лишь валялся в гостинице, на кровати с медными украшениями, и думал. Воспоминания больше не причиняли ему боли. Он воспринял как утешение, что способен всем существом погрузиться в былое. В его памяти с невероятной четкостью воскресали события тех лет, которые он прожил с Вилмой. Когда-то он слышал, что старики очень живо умеют переживать свою молодость, — и теперь, удивляясь этой своей способности, видел в ней симптом приближающейся старости. Он восстанавливал тот или иной эпизод не спеша, обстоятельно, по частям; это был словно странный сон, каждый вечер продолжавшийся с того места, где оборван был накануне. Иногда в голове всплывали такие подробности, которые, как он считал, безвозвратно забыты. Он заботливо очищал их от пыли и паутины — и откладывал на хранение, зная, что больше уже никогда их не забудет.