Избранное - [148]

Дома каждый из них ломал себе голову в поисках выхода. Иногда им казалось, что выход близок, но, пытаясь уловить, какое решение им подсказывает мятущийся в лихорадочном напряжении ум, они убеждались, что это не более чем мираж.

8

Лето Вилма, как обычно, проводила в провинции, у своих родителей.

Дюла, хотя тоже нуждался в отдыхе, в этот раз не смог с ней поехать. Он получил серьезный заказ, от которого, как полагал, зависело будущее их семьи, и потому на каникулярное время остался работать в городе. До сих пор они жили бедно, едва сводили концы с концами. Теперь, когда молодость все отдалялась, они мечтали хотя бы о скромном достатке. Дюла по целым дням корпел над чертежами, орудуя линейками и треугольниками.

Родители Вилмы жили в длинном, беленом, приземистом доме, на главной улице городка.

Когда-то дом этот был знаменитым. Выстроили его давно, еще в те времена, когда поденная плата была невысокой и люди не очень спешили жить. От мощных сводов его галереи, от прочных, в метр толщиной, стен веяло идиллией и покоем. Старики немало могли бы поведать о том, какие балы здесь шумели и какое множество людей танцевало на этом выщербленном полу. Когда-то здесь каждую неделю играл цыганский оркестр. Столы были накрыты с утра до вечера, как в ресторане, и всякий, кто хотел поесть и повеселиться, мог в любой час войти сюда. Из погребов беспрерывно носили вино, а в кухне варили, пекли, жарили. Аптекарша — она была знаменитой хозяйкой — встречала гостей пирогами и жирными коржиками на подогретой тарелке.

И теперь на эти беленые стены лился солнечный свет, в окнах, как в прежние времена, пламенели цветы в горшках. В этом доме всегда пахло как-то особо. Через салон, отделенный от аптеки стеклянной дверью, проникали сюда пары эфира, запахи разных лекарств, смешиваясь с ароматом свежевыстиранного белья, сверкающего чистотой пола и хорошего домашнего мыла.

Вилма издали уловила этот с детства знакомый ей аромат и с забившимся сердцем переступила порог. И вот она уже в тесном кругу своих близких.

«Приют жизни», — подумала она.

Всякий предмет имел здесь свою историю. И так наэлектризован был жизнью, что тот, кто касался его, ощущал как бы легкий удар током. Каждая вилка, нож, ложка, игла, даже ножницы помнили что-то. Открывая коробочку, стоящую на столике для рукоделия, аптекарша находила там пуговицы, срезанные с детских платьиц ее дочерей.

— Расскажи я кому-нибудь свою жизнь, — иногда вздыхала аптекарша, — роман можно было бы написать. — И глаза ее загорались безграничной, почти фанатической добротой.

Но если дочери упрашивали ее рассказать про свою жизнь, она целовала их в лоб и молчала. Что могла она им поведать? Только то, что они и так знали. Да и жизнь ее совсем не похожа была на роман. Девятнадцати лет она вышла замуж. Она помнила, что аптекарь носил тогда на жилете золотую цепочку двойного плетения и над лбом его курчавились черные волосы. Родила она девять детей. Годы, тихие, полные грустной цыганской музыки, незаметно сливались друг с другом. Но, вспоминая крестины, или первый бал какой-нибудь из дочерей, или скарлатину, она видела прошлое с необычайной ясностью. Она могла показать подоконник, о который стукнулся лбом один из ее сыновей в семилетнем возрасте, и окно, с которого однажды свалилась старшая дочь. Она повторяла слова, которые дети ее давным-давно забыли и теперь не могли понять. Она шила, пекла, варила, ухаживала за малышами, когда те болели; иной раз сразу четыре кровати стояли расстеленными и она металась меж ними, беспрерывно меняя мокрые полотенца на пылающих лбах; руки ее загрубели от зимнего воздуха.

Вилма долго смотрела на мать; та сидела, сложив на груди руки, и была ни весела, ни печальна. Она почти не старела. Ее долгая-долгая жизнь оставила на ней несмываемый след.

«Что ж я такое? — думала Вилма. — И ребенок, и бездетная мать».

Иногда в этот дом еще забредали цыгане, выстраивались в длинном коридоре с цимбалами и контрабасом, как некогда на именинах аптекаря, и, поиграв немного, удалялись. В воскресные дни приходили старшие сестры с мужьями и няньками, везущими через двор коляски с младенцами. В доме, так много видевшем на своем веку, появлялись опять на столе молоко и горячий ромашковый чай. В будни же Вилма оставалась одна с родителями.

Ей было скучно, она бесцельно бродила по дому. В комнате, где она жила в девушках, над кроватью в черной овальной рамке висела фотография сына, Иштванки. Из этой заброшенной комнаты бедняжка смотрел на равнодушно текущую жизнь.

Вилма сидела в саду, среди петуний и вербены. Свинцово тяжелая летняя ночь, без звезд, густая и душная от пыли, давила на грудь.

Она думала об отце с матерью; те, щадя свои последние годы, рано ложились спать. Снаружи, в окне коридора, как в детстве, горела лампада, свет ее проникал в спальню, чтобы видно было, если ночью она надумает встать. Так повелось здесь издавна. Робкий огонек лампады заставлял вспоминать церковь. Было в нем что-то серьезное, как в старинном обряде.

Да и все в этом доме было серьезным и старым. Дверные ручки шатались, двери скрипели, кое-где не затворялись оконные створки. Но старики уже не хотели ничего менять. Им жалко было предметы, которые так давно им служили: ведь жизнь у предметов тоже одна. А им оставалось жить недолго, так стоит ли обзаводиться чем-то новым?