Избранное - [150]

Воспоминания эти были одновременно и развлечением, и выполнением долга, и тяжелым трудом, отнимающим немало сил. Уставая от них, он отдыхал час-другой — и затем, с прояснившейся головой и со свежей энергией, вновь начинал напрягать память. Мысленно восстанавливая какое-нибудь событие, осторожно вытягивая из пыльного перепутанного клубка минувших лет полуистлевшие нити, он работал, словно старательный детектив. Но какова цель его разысканий, порой спрашивал он себя. По всей очевидности, ее нет. И все-таки он продолжал свое следствие, оно разрасталось, вытягивалось в бесконечность, множились ненаписанные досье — но не было в них ни намека на оправдание или хотя бы на смягчающие вину обстоятельства… Он просто не мог уже остановиться. Едва оставшись один, он опять и опять принимался ворошить и тревожить прошлое.

Особенно невыносимыми были воскресенья. Люди вокруг, освобождаясь на сутки из рабства обязанностей, пытались изо всех сил веселиться, хотя на их лицах была написана безнадежность, — и к вечеру уже тосковали по тем цепям, которые проклинали в течение всей недели. В воскресенье Иштван на время оставил занятие, ставшее столь привычным. Он искал знакомых на улице, но все куда-то разъехались. От скуки он отправился навестить Дюлу.

Тот был дома, сидел за столом среди циркулей и линеек и работал.

— Как дела?

Дюла весьма удивился, увидев его; он провел гостя в салон, усадил, предложил сигару. И затем лишь ответил на вопрос.

— Спасибо, — сказал он неуверенно. — Много работать приходится. Вилма пишет каждую неделю, у нее все в порядке, купается, ходит на какие-то процедуры.

— Так… — произнес Иштван. — Я слышал, ты получил какой-то большой заказ.

— А, — ответил Дюла. — Оказалось, мы рано радовались. Результат будет лишь через несколько лет. Правда, тогда уж наверняка.

— Я рад за тебя, — сказал Иштван, чувствуя, что говорить больше не о чем.

Он посидел еще с четверть часа, ощущая тяжесть в груди и пустоту в голове. Что, если взять и рассказать все Дюле? Объяснить, почему он к нему пришел; хоть кому-то поведать, как они страдают: он и Вилма. Дюла и так ведь все знает… Но, взглянув в лицо Дюле, который сидел настороженный и холодный, он подавил в себе это желание. Нет, едва ли Дюла поймет его правильно… едва ли поймет вообще. Говорят, он довольно ограниченный человек, дальше линеек и туши кругозор его не распространяется. Да и выглядит он не слишком счастливым; видно, жизнь и его потрепала.

Вновь оказавшись на улице, он корил себя, что едва не сделал огромную глупость. В хмуром, предвещавшем дождь небе ползли тяжелые сернисто-желтые облака; было нестерпимо душно. Иштван брел, куда его несли ноги. Лишь перейдя мост, он осознал, что шагает по улицам Буды; потом вновь оказался в Пеште, в толпе горожан, возвращающихся с прогулки, с букетами цветов в руках.

Вдруг он замер как вкопанный.

Перед ним сияла табличка с золотыми буквами — табличка Гашпарека. Доктор все еще жил на прежней квартире. Рядом была бакалейная лавка «Кальмар и К°». А напротив стоял пятиэтажный дом, на втором этаже которого они жили когда-то с Вилмой. В чистом подъезде, обрамленном кафельной плиткой, уже горел свет.

Он поднялся по лестнице, и, не думая, зачем делает это, позвонил в дверь их бывшей квартиры. Вышла горничная в черном платье с белым передником; она сообщила, что господ нету дома, они проводят лето на Балатоне. Иштван только в этот момент осознал, что он чужой в этом доме и ему нечего здесь делать. На минуту он растерялся, но, собравшись с духом, солгал, будто слышал, что квартира эта сдается, и даже сослался на какого-то своего друга. Горничная ему поверила.

Иштван осматривал комнаты, будто прицениваясь, интересовался их достоинствами и недостатками. Он вошел в прежний свой кабинет. Здесь стояла английская мебель, комфортабельная, громоздкая. Нынешние жильцы, очевидно, были людьми состоятельными.

— Это вот салон, — объяснила горничная, зажигая свет в комнатах. — Это спальня. Светлая, много солнца.

— Так… А это?

— Это столовая.

Иштван стоял в бывшей детской.

Он едва смог узнать ее; новая, незнакомая мебель изменила ее облик: середину комнаты занимал огромный обеденный стол, у стены высился массивный буфет с резными украшениями. Иштван долго стоял в ярком сиянии электрических ламп, оглядываясь по сторонам. Слишком много света вокруг. Тогда они зажигали всего одну лампу, чтобы свет не резал больному глаза.

Лишь большие белые окна выглядели по-старому. Отсюда, из этих окон, он смотрел на снегопад, первый снегопад в его жизни, первый и последний. А затем случилось все это. Иштван поискал взглядом место, где находилась кроватка с сеткой. Тогда они придвинули к ней столик, принесли его из другой комнаты, чтобы было куда ставить лекарства; потом на этот столик профессор положил шприц. Иштван так ясно видел сейчас лицо сына, что легко мог бы нарисовать его. Сначала оно было красным от жара, затем побледнело, стало очень серьезным, покорным… и лишь потом заострился носик, а милый, умненький лоб стал большим и выпуклым…

Он прошелся по комнате, словно желая измерить ее шагами. Она показалась ему маленькой. В памяти она почему-то осталась совсем не такой. Раза в два больше, по крайней мере. Ему представлялось, что здесь было много места — как на сцене, где играют трагедию. Удивительно, как обманывают человека чувства.